Они молчали, шагая бок о бок по вечерним улицам большого города. Уже окончательно стемнело, и поэтому их собственные тени вечно то обгоняли их, то отставали, то и вовсе прятались, а мимо полосами красных огней неслись автомобили. Гермиона почему-то боялась смотреть на юношу, который шел рядом.
Ей казалось, что она знает его сто лет, а может даже и больше. На первый взгляд такой понятный и простой, такой сложный на второй, такой неоднозначный на третий… Близнецов Уизли было всего двое, однако девушке иногда казалось, что их было не меньше дюжины, такими разными и непохожими на самих себя иногда бывали они. Ей отчего-то вспомнился второй или третий курс Хогвартса, когда она впервые заметила, как братья, вопреки общему мнению, непохожи. Ей льстило, что она замечала то, чего не видели остальные: что она знала, что Джордж и Фред меняются местами на Чарах, поскольку на самом деле то, что получается у одного не всегда получается у другого, что она замечала, что младший из близнецов любит кантри, а старший — рок, что она видела, как за завтраком они быстро, почти неуловимо, меняются фруктами, поскольку один любит одни, а второй — другие. Ей льстило это, и она продолжала наблюдать. Продолжала, пока не поняла, что и сама уже не относится к ним так одинаково и ровно, как раньше. Пока не догадалась, как легко влюбиться, если подмечаешь каждую мелочь.
Увы, было уже слишком поздно.
— Так и будем молчать? — голос Фреда прозвучал резко.
— Это ты сказал, что нам надо поговорить, — немедленно ответила Гермиона, словно только и ждала этого вопроса.
— Да, — он глубоко вздохнул. — Просто… Черт!
Они шли бок о бок, засунув руки в карманы курток, и еще ни разу не посмотрели друг на друга. Сдерживались ли они или и правда это было выше их сил, на этот вопрос вряд ли бы смогли ответить они сами.
— С тобой всегда так сложно, Грейнджер, — усмехнулся наконец Фред, снова прерывая молчание. — То убегаешь из школы в лес с моим братом, то твердишь мне о том, как важны правила. То танцуешь и гуляешь с иностранным студентом, то возмущаешься, что вся школа уверена, что у вас роман. То смотришь, то потом отрицаешь. Целуешь, а потом избегаешь…
Он замолчал, но Гермионе показалось, что в воздухе все еще гремит, как будто раскаты грома, это странное, такое странное слово. «Целуешь»… Она и правда поцеловала его. Схватила обеими ладонями за плечи, дернула вниз, а затем прижалась своими губами к его. Всего на секундочку, пока не поняла, что наделала. Она была не в себе тогда, она перебрала с пивом, и уж, конечно, это не могло ничего значить: уж кому как не ей было не знать, сколько раз делала так ее соседка по общежитию в школе, Лаванда, и глупо было бы сказать, что такой поцелуй мог что-то значить. Даже во время игры в бутылочку на втором курсе университета ее поцелуй с тем парнишкой, Тимом, был менее целомудренным. Но Фред не был Тимом, он был братом ее лучшего друга и лучшей подруги, он был почти что ее братом, не считая, конечно, ее глупых чувств к нему, и у них не могло ничего выйти.
— Это была ошибка, и все, — ее плечи напряглись.
— Ты позвала меня по имени, а когда я обернулся, еще переспросила, точно ли это я, а не Джордж. Ошибка? Я сомневаюсь.
— Я была пьяна, — в голосе зазвучали тревожные нотки.
— Не настолько, чтобы переставать отдавать себе отчет, что ты делаешь.
— Можно подумать, ты никогда не целовался раньше!
— С тобой — ни разу, или ты располагаешь другой информацией?
Терпение Гермионы медленно подходило к концу.
— Почему ты вообще так уцепился за этот поцелуй?! — она почувствовала, как все раздражение этого чокнутого, сумасшедшего, отвратительного вечера вот-вот вскипит в ней, выходя слезами. В конце концов, кем был Фред Уизли, и зачем он так хотел мучить ее? Почему ему так нужно было сказать, что между ними ничего не может быть, почему нужно было залезть ножом в самую рану, снова вскрывая ее? Будь ты проклят, Фред Уизли! — Почему ты не можешь просто отстать, а?!
— Да потому что теперь я ни с кем другим не могу, понимаешь?! — он тоже перешел на крик. — С того самого чертового дня я вообще ни о ком, кроме тебя, думать не могу, аж мозги кипят! Ты везде. Появляешься в квартире у Джинни, стоит мне зайти туда, и мне приходится сбегать через заднюю дверь, чтобы не сказать ничего такого. На новой фотографии в маминой гостиной. В плеере — только твоя музыка. Почему я так цепляюсь за тот поцелуй? Потому что вся моя жизнь — теперь только точка, то мгновение, понимаешь? Я не могу думать ни о чем и ни о ком другом, просто не могу. Даже, черт возьми, Кара Делевинь или Кира Найтли мне кажутся теперь едва ли симпатичными, хотя у них волосы всегда идеально уложены и не похожи на гнездо, да и характер, наверняка, куда приятнее твоего, и все равно они — не ты, и я…
Он замолчал, оборвавшись на полуслове. Желтый фонарь замигал, и в его неверном свете две тени на тротуаре, непропорционально длинные, внезапно оказались слишком близко.
— Ну вот, — голос Фреда казался растерянным, — вот ты снова. Целуешь, а потом…
— Потом поцелуй меня сам. И я не убегу.
Фонарь заморгал вновь.
Комментарий к Под фонарем Заявка:
“Джинни напивается, Рон клеит кого-нибудь, а Гермиона целует Фреда. Только чтоб он не умер!!!”
====== Мягкие стены ======
Я и не заметила, как пришел июнь. Просто глянула однажды на календарь — а там уже лето. Через мое окно видно немногое, только кроны двух или трех деревьев, разве по ним поймешь, настал ли новый месяц или еще нет. Особенно в конце весны. Это же не сентябрь, когда клены начинают краснеть при виде осени, а тополя желтеть, словно больны. Нет, нет. Июнь всегда приходит неожиданно.
Подумать только — за много лет этот год стал первым, когда я встретила начало лета — вот так, лежа на постели, а не сражаясь за собственную жизнь в перерывах между подготовкой к экзаменам. Странно. Пожалуй, мне даже нравится это: суета осталась где-то далеко, и все, что меня волнует сейчас, так это тени деревьев, которые плавают по белым стенам моей комнаты. Серое на белом. Красиво. Никогда раньше не замечала всю прелесть такой гаммы. Всегда, сколько я себя помню, меня тянуло к ярким цветам: дома у меня были самые безумные пижамы и заколки, расписание было вечно изукрашено фломастерами, а кот, мой милый, мой ласковый Глотик, был похож больше на всполохи огня, нежели на зверя. Не знала, что когда-нибудь я начну видеть прелесть в покачивающихся серых линиях ветвей на белом фоне: минимализм никогда не прельщал меня, помнится, в школе мне говорили даже, что… Черт, никак не могу вспомнить. Странно. Со сна, что ли?
По коридору кто-то быстро прошел. Прислушиваюсь, гадая, кто бы это мог быть, но подниматься так лень… Не хочется вставать с кровати.
Июнь — это месяц, когда ветер становится теплым. Никогда не замечала этого, но вчера, когда я точно так же лежала на кровати утром, я вдруг почувствовала, как в окно ворвались его порывы, как они растрепали мои волосы и заставили задрожать листы календаря на стене. Вопреки обыкновению, мне не захотелось тут же захлопнуть раму. Напротив — я скинула одеяло в самые ноги и села, зажмурившись, впитывая кожей каждую частичку неуловимого летнего бриза. Мне на секунду почудилось, что я где-то на море. Мы всегда хотели поехать к нему: помнится, летом два года назад мы долго-долго сидели вдвоем по вечерам, обсуждая и споря, куда именно нам направиться, что нужно взять с собой, что надо сделать во время поездки… Думается мне, что эти разговоры и планы доставляли нам едва ли не больше удовольствия, чем могло доставить само путешествие. На чердаке Норы, в той его части, куда через слуховое окно падали солнечные лучи, мы прибили кусок фанеры и сделали что-то вроде доски, куда прикрепляли бумажки с идеями, картами, планами. Меня всегда смешило, какой контраст составляли наши записи: мои были сделаны цветными чернилами аккуратным почерком, в то время как заметки Фреда больше напоминали врачебные выписки. Я всегда с трудом разбирала, что он писал там.
