Не знаю, что мною двигало, когда я облачалась в свою “маскировку” и тщательно убирала под шляпу волосы. Наверное, желание сделать хоть что-нибудь, чтобы не сидеть в молчаливом ожидании, когда тебе на шею упадет нож гильотины. Площадь Согласия я последнее время обходила всеми знакомыми и незнакомыми переулками, только бы не видеть торчащее над нею, как знамя, окровавленное лезвие. Труднее было не думать о том, что чувствует человек, когда его привязывают к доске и опускают под разящий удар. Не раз и не два мне снилось, что я лежу, не в силах даже рукой шевельнуть, и на затылок мне мерно капает чужая кровь, срывающаяся со сверкающего на солнце металлического кончика. Всякий раз после таких снов я просыпалась, с трудом выпутывалась из душащего одеяла и не могла заснуть до самого утра, потому что каждый раз, когда я закрывала глаза, мне вновь начинало казаться, что я чувствую на своей коже мелкое и теплое “кап-кап-кап”.
Но отступиться я уже не могла.
- Когда придешь? - Нору ничуть не удивил мой костюм, она успела уже привыкнуть к нему. Я вспомнила свой давний разговор с Эбером. Тогда, наверное, остатки благоразумия не позволили ему броситься на меня. Есть ли что-нибудь, что теперь послужит мне защитой?
- Не знаю, - честно сказала я и поспешно добавила, глядя, как вытянулось ее лицо, - ближе к ночи, наверное.
И ускользнула из дома, радуясь про себя, что не попалась на глаза Бонбону - от него отделаться было бы в разы труднее.
В клубе царило чудовищное оживление. Народу, казалось, было в несколько раз больше чем обычно, и я, сколько ни пыталась просочиться между чужими боками, не смогла пробиться ближе к трибуне и была вынуждена стоять в задних рядах. Забегая вперед, скажу, что это меня спасло.
Мне удалось занять неплохую позицию, забравшись на подножие одной из колонн. Так я могла худо-бедно видеть все, что происходит. На меня никто не обращал внимания - все были заняты тем, что слушали выступавшего. Я не знала его имени, но то, что он говорил, заставило меня передернуться от сдерживаемой злости.
- Наша газета, - провозглашал он, - которую мы назовем “Друг народа” в память о величайшем из нас, ставшем жертвой подлого удара…
Да, слух не изменял мне. Они собирались возобновить издание газеты Марата. Под тем же названием, совершенно ничего не стесняясь.
Я чуть не заорала вслух все, что я о них думаю - полагаю, что злости моей хватило бы, чтобы перекричать чертова оратора. Ярость вскипела во мне мгновенно, будто только и ждала момента. Была бы моя воля, я приложила бы этого говоруна с трибуны обо что-нибудь тяжелое. Как они посмели красть газету Марата? Ни один из них не стоил даже его мизинца, чтобы совершать подобные вещи!
Чувствуя, как у меня дрожат руки, я усилием воли заставила себя успокоиться. Привлекать к себе внимание было смерти подобно, я поняла это, увидев среди столпившихся у ступеней трибуны людей Эбера. Он, конечно же, не мог меня заметить, и лучше было не давать ему сделать это, ибо я понятия не имела, что может прийти в голову этому психопату. Тем временем выступавший сменился - на кафедру поднялась темноволосая женщина, появление которой встретили дружным одобрительным гулом. Она заговорила резко и рублено, чеканя фразы, и я поняла, где могла видеть ее раньше - это была сестра Марата, я несколько раз встречалась с ней в его доме, но никогда не имела возможности хоть словом с ней перемолвиться.
- Вы называете себя наследниками моего брата! - почти закричала она, хотя в зале было не столь уж шумно. - Но он никогда не был трусом! А вы… вы боитесь даже назвать свои имена! Выпускать газету от имени общества? Это я слышу от вас? Насколько же вам дорога жизнь, если вы хотите сохранить ее ценой трусости!
Она разорялась долго, ее поддержали аплодисментами, но на вожаков клуба, а в особенности на Эбера, ее речь не произвела никакого впечатления. Кажется, из чистой вежливости они похлопали вместе со всеми, но затем, повинуясь короткому кивку Эбера, женщину мягко, но непреклонно вытеснили с трибуны. Она сошла со ступеней, мгновенно потерявшись в толпе, а ее место занял кто-то еще.
Происходящее напоминало бы мне комедию, если б не отчетливо сгущавшийся в воздухе острый аромат опасности. Я уже знала, что это значит - напряжение нарастает, достаточно всего лишь нескольких фраз, чтобы собравшийся народ взметнулся, как стадо диких животных, ударил в набат и пошел вершить справедливость. Я знала, как это происходит, потому что сама в этом участвовала, и поэтому от всей души надеялась, что никто не сможет вызвать воспламенение так мастерски, как это делал Марат. По счастью, никто из выступавших не мог сравниться с ним в красноречии - они бросали одну за другой яркие, сочные реплики, но эти мелкие искры гасли, не успев коснуться горючего, а поднимавшегося возмущения было недостаточно, чтобы поднялся бунт. Даже Каррье не удалось сделать это - сколько бы он ни разглагольствовал о необходимости “святого восстания”, народ лишь согласно бурлил, но в остальном остался глух. Я хотела было злорадно потереть руки, но тут меня прошило холодом с ног до головы, потому что на трибуну поднялся Эбер.
Он был здесь единственным, кто способен разжечь огонь. Он мог, и я знала это. На какой-то момент мне показалось, что ему это сейчас ничего не стоит, и я машинально сложила руки на груди, как в молитве. Мне не хотелось представлять, что начнется, если прозвучит набат.
Но Эбер заговорил что-то странное. Выступавшие до него не жалели помоев, чтобы облить ими имена Дантона, Камиля их соратников, кого они называли “ворами” и “преступниками”. Но Эбер, оглушенный и ослепленный, ощутивший, верно же, свой близкий триумф, замахнулся на то, что было ему не по зубам.
- Надо бояться честолюбцев, а не воров! Они прячутся, но всегда затыкают рты патриотам в народных обществах!
Собравшиеся притихли. Это было что-то новенькое.
- Назови имена! - вдруг крикнул что-то.
- Мы с тобой, папаша Дюшен! - подхватили из другого конца зала. - Говори и ничего не бойся!
Эбер, до сих пор будто бы сомневавшийся, горделиво поднял голову. Секунду мне казалось, что он нашел меня взглядом и узнал, но тут же у меня отлегло от сердца: вовсе не на меня он смотрел, а куда-то сквозь, ничего вокруг себя не видя.
- Вы знаете их имена, - наконец произнес он со значением. - Они все вам известны.
- Филиппо! - завопил во всю силу своих легких мужчина, стоящий невдалеке от меня.
- Шабо! - рявкнул кто-то еще.
- Демулен! - завизжал женский голос.
Эбер, послушав их, усмехнулся:
- Да, да, но это еще не все. Я назову вам еще одного…
Выкрики снова стихли, поднявшаяся было волна взволнованных шепотков улеглась. Эбер сделал несколько глубоких вдохов перед тем, как заговорить вновь:
- Все мы помним тот вечер, когда истинные патриоты исключили предателя Демулена из некоего… известного нам общества!
Его поддержали. Я бы тоже поддержала - я помнила тот вечер, бьющий в лицо колючий снег и расстроенное, утомленное лицо Фабра, понявшего уже тогда, что считанные дни отделяют его от ареста и тюрьмы. Я попыталась вспомнить, что он говорил мне: на Камиля напали из-за “Старого кордельера”, его хотели исключить из якобинского клуба, но…
- …но один человек, который был введен в заблуждение… - Эбер прерывисто вздохнул, будто ему не хватало воздуха, - я не знаю, как иначе принимать это, осмелился восстановить его, несмотря на волю народа, явно высказавшегося насчет этого… этого предателя!
Выгородить Демулена, отвести гнев разбушевавшегося народа в сторону, впервые обвинить в потворстве вражеским силам не только “умеренных”, но и Эбера с его сторонниками. Скорее всего, это не было частью плана, это был экспромт, сочиненный на ходу, но теперь из него, как из случайно уроненного зернышка, выросло, опутывая своими мощными корнями все больше и больше людей, нечто гигантское и устрашающее.
Конечно же, Эбер говорил о Робеспьере.
Было очень тихо.
Я решила убираться, пока не поздно. Сегодня Эбер пошел ва-банк, поставил все, и у него нет иного выхода - только поднимать бунт прямо сейчас, не дожидаясь, пока его разгоряченные слушатели остынут. А если это так, то мне надо предупредить всех, что здесь намечается очередная маленькая революция.
