– Ты вот только сказками про обдериху меня не пугай, чай с деревянного коника слез давно. Я, Марья, за эти годы проклятые такого понавидался, что вся твоя нечисть померкла, не страшит боле. Я по ночам в таких банях бывал, что тебе и не снилось! Да что там, – он махнул рукой, ушёл в дом.

Марья поглядела ему вслед, приговорила:

– Ох, гляди, Яшка!

В доме уже разжились самогоном; пили, закусывая луком и кашей. Командиру освободили место во главе стола, налили до краёв гранёный стакан. Он молча выпил до дна, занюхал коркой, потребовал ещё. Захмелев, орал песни, бузил, порывался драться, да так и уснул за столом, перед недоеденной кашей.

Проснулся Яшка рано утром, ещё пьяный, с предчувствием головной боли. Дожидаться её не стал: отхлебнул из ополовиненной бутыли. Скрутил козью ножку, задымил вонючей махоркой. Как докурил, понял, что будет делать дальше. Растолкал двух бугаёв, велел собираться.

– А харч?

– После жрать будем, дело есть!

Опрокинув по стакану самогону, и жуя на ходу чёрствый хлеб, троица затопала к выходу.

Вчера с самого утра Наталья не находила себе места. Всё валилось из рук, беспричинная нервозность мешала сосредоточиться, тело расслабило. Хотелось присесть, но сев, она тут же вскакивала, ходила взад-вперёд.

Днём в деревне объявился Яшка со своими головорезами. Наталья не на шутку перепугалась. Когда-то давно она ждала встреч с ним, вздыхала по девичьи, но всё прошло, отзвенело. Теперь она боялась его. Молва о зверствах Яшкиной банды, рыскавшей по району, бежала впереди его, им пугали детей. И не зря: мало где после встречи с ним не копали могил.

Ночью она не сомкнула глаз. Ворочалась рядом с Анисимом, большим, горячим, слушала, как тикают ходики на стене. Уже под утро прикорнула на мужниной руке, но быстро встала, начала обряжаться.

Наталья едва успела уложить в печи дрова, как в дверь забарабанили, словно имели право.

– Господи, помилуй! – выдохнула Наталья.

Анисим вскочил на ноги.

– Открывай, контра! – кричали с улицы хриплые голоса.

Анисим схватил Наталью за плечи:

– Хватай робятишек, бегите задами к Агафье, прячьтесь там, она укроет!

– А ты?

Анисим обнял её:

– А что со мной сделается? Беги быстрее! – он легонько подтолкнул её.

Когда Наталья с детьми выбежала, он крикнул:

– Иду, иду, кто там? – Анисим нарочно топал и хлопал дверьми. – Иду!

Едва он отодвинул засов, дверь распахнулась настежь, и удар прикладом сломал его пополам. Вторым ударом Анисима швырнуло к стене, на пол. По дому затопали кованые сапоги, захлопали двери.

– Нет никого! – донеслось с повети.

Грязный сапог пихнул скорчившегося Анисима в плечо:

– Где Наталья? Ну, говори, падла!

– Она в Ёркино, к тётке вчера уехала, – просипел Анисим.

– Паскуда! – пинок в спину разогнул его, а новый удар погасил свет.

Анисим стоял под высокой раскидистой черёмухой у своего дома. Холодная трава, покрытая капельками росы, щекотала ступни, свежий ветерок с Покшеньги подлечивал избитое лицо. Солнце, по-летнему рано поднявшись, уже висело над сине-зелёным лесом. Сладко тянуло дымом: деревня просыпалась, люди топили печи, готовили завтрак. День обещал быть долгим и хлопотным.

Перед ним стояли двое с винтовками, грязные, опухшие. Рядом Яшка.

Анисим три года кормил вшей на Западном фронте, в самом аду. Смерть перемалывала тонны земли, мешала её с разорванными телами, стараясь докопаться до него, стелилась по полям жёлтым газом, косила цепи шрапнелью, морила тифом. А вот, поди ж ты, нашла у родного дома. Он слышал обрывки фраз, которыми зло плевался Яшка, но как бы со стороны.

«Именем революции… как дезертира… врага трудового народа… по законам военного времени… расстрелять!»

Двое подняли винтовки, грохнул залп.

Яков повернулся, пошёл прочь.

– Яков! А что с энтим делать? – окликнул его бородач.

Яшка махнул рукой:

– Бросьте нахрен, сами разберутся!

Потом добавил, обернувшись:

– Дом не трогать. Марш за мной!

За последние годы он убил так много людей, что не ощущал при этом ничего. Был человек – и не стало. Пусто в душе, как в заброшенном колодце: брось камень – не дождёшься ответа. Яшка часто мечтал, что Анисим сгинет, и тогда он займёт его место, вернёт Наташкину любовь, жизнь наладится, они нарожают детей, будут строить новую жизнь в новом мире. Прошлое сгинет, как детский кошмар, забудется. Он будет плести сеть у окна, она хлопотать у печи, робятишки кричать, бегать под окнами, хохотать звоко…. Не сбылось. Только ревность взыграла пуще прежнего. Раньше, закрыв глаза, он видел счастливую Наталью с Анисимом, теперь – безутешную на его могиле.

Перевалило за полночь. Бойцы, чистые и разомлевшие после бани, выпивали и закусывали за столом. Яшка обвёл их мутным взглядом. Встал, опрокинув стул, шатаясь, подошёл к печи, взял приготовленное хозяйкой льняное полотенце с немудрёной вышивкой.

– Куда собрался, командир? – крикнул из-за стола бородатый. – В баню, небось?

– В баню!

– Обдерихи-то не боишься? Смотри, сымет шкуру-то! – все загоготали.

– Эх, борода, борода! Уж сколько лет небо коптишь, а ума не нажил. Не нечисти, нас бояться надо! – он хлопнул за собой дверью.

В разгар лета Солнце на Севере – как поплавок при хорошей поклёвке: ныряет за горизонт, только чтоб тут же вынырнуть. Определить по нему стороны света нечего и думать, садится почти там, где и всходит. Темноты же не бывает вовсе, хоть всю ночь без огня читай! Туманы с Покшеньги вползают, клубясь, на наволоки, волнующимся призрачным белым одеялом укрывают долину, тщатся затопить Масленицу. Приезжие дивятся красе белых ночей, да только мало их тут, а местные привыкли, иногда и ворчат ещё: заснуть мешает.

Яшка посмотрел с крыльца вдоль дороги. Никого. Спит деревня. На миг привиделось, что в самом конце, где Марьин дом, стоит кто-то; пригляделся, сощурив пьяные глаза: показалось, побластило. Сплюнул вязкой слюной с крыльца, пошёл к бане. Бани в те времена никогда во дворе не ставили, стояли они по несколько за околицей, при полях. Жуть таилась за маленькими оконцами в сумерках. Яшка нащупал наган на боку, усмехнулся. «Давай, давай, попугай меня, попробуй» – бормотал он, нетвёрдо шагая по узкой тропинке на задах. С детства здесь каждая травинка знакома. Вон штабель досок у Брагинского дома, так и лежит с тех пор, как ползали по нему малолетками: он, да девчонки Брагинские, да Анисим…. Вон малина за забором Поликарповским, которую ещё попробуй умыкни – глазаст Поликарпов и суров. Яшка хотел вломиться, отыграться за детские обиды, да передумал, свернул к баням. Потянул кованую скобу, шагнул, согнувшись, в темноту через высокий порог. Вспыхнувшая с оглушительным шипением спичка осветила узкий предбанник. Закопчённые стены, душистый берёзовый веник на медном крючке, перевёрнутый таз, слева, на махоньком оконце – керосинка. Наощупь снял плафон, чиркнул вторую спичку, засветил коптящий жёлтый язычок, прикрутил фитиль, приладил плафон на место. Чтобы отогнать подступающую жуть, громко откашлялся, таясь сам себя, перекрестился.

– Да чтоб тебя! – ругнулся он, обозлясь, сел, стянул сапоги.

Баню натопили жарко: даже после всех ему хватало с лихвой. Накидал на камницу так, что не вдохнуть, хвостался веничком, покрикивая, да щедро обливался из мятой жестяной банки ледяной водой. Выскочил в предбанник охолонуть, сел, откинулся на тёсаную стену с колючим мхом. Из головы всё не шла Марья с ледяными глазами. Яшка плюнул:

– Завтра же в расход пущу ведьму поганую!

Вернулся в парную, лёг на полок, и только прикрыл глаза, как дверь тихонько отворилась. Яшка аж подпрыгнул:

– Ты???! А ты почто здесь??!

Хватились его часа через два. Ворвались с винтовками наперевес в баню, да так и замерли на пороге. Яшка, освещённый неверным светом керосинки, навзничь лежал на полке, с которого капала кровь, чёрной лужей заливая доски пола. Яшку, словно бритвами, изодрали, располосовали, искромсали от шеи до пят острыми когтями. Лица не тронули: обескровленное, оно белело в сумраке. Мёртвые глаза уставились в низкий чёрный потолок, рот распахнулся в беззвучном крике.