А чего здесь думать? На Организацию никакой надежды нет – это механизм бездушный, мыслящий масштабами, где отдельные человеческие жизни ценятся не больше пешек на шахматной доске. Рассказал я Валицкой о сущностях из запределья и чем все в итоге закончилось? Диагноз поставили и таблеточки прописали, мол не волнуйтесь, пациент, у вас небольшое отклонение, в пределах нормы. Только нихрена это не галлюциногенный синдром, и даже не парамнез. После Золотой башни понял это отчетливо, и в наличии марионетки больше не сомневался, потому как не спишешь на глюк и выверты мозга то, что имеет материальное воплощение - записи переговоров по рации, которые были сделанные в тот злополучный день, и которые хранятся у Майера в сейфе. На них можно отчетливо разобрать слова: «лифт номер шесть не работает». Слова, сказанные лично мною и ни кем другим, а значит ничего не придумал, не сочинил на следующее утро, дополнив картину прошлого воспаленным сознанием.
- То, что расскажу… в это трудно поверить.
- А ты попробуй, курсант.
Ну я и попробовал. Рассказал о Марионетке, останавливающей время в момент опасности, о Палаче, который вселяется в чужие тела и деформирует их до неузнаваемости, о родном брате, который возглавляет секту, и который вроде как тоже заражен, или инфицирован, или хрен пойми что.
Мо долго молчал, и что было уж совсем непривычно, не делал попытки сквернословить. Только толстые пальцы-сардельки тарабанили по оплетке руля.
- И? – не выдержав, спрашиваю у напарника.
- Переварить надо.
- Диагноз поставить?
Мо хмыкает, поворачивает лицо в мою сторону. Отчетливо вижу лоснящийся нос-картошку, капельки пота на втором подбородке.
- Ты вроде себя умным считаешь, курсант, а простых вещей не понимаешь. Представь собрание церковного синода в родном мире. Представил? Сидят там мужи в рясах, расшитых золотом, сплошь благообразные, и вдруг заявляется к ним умник вроде тебя и заявляет с порога: «бога нет». Как отреагируют достойные сановники? Не поверят, в лучшем случае, а в худшем взашей выгонят, потому как хулу возводишь.
- И в чем суть истории? - не понял я.
- Да в том, курсант, что Организация и есть тот самый синод, поддерживающий веру в силу разума и логики. Только вместо заповедей у нас формулы и теоремы, вместо завета – учебники, а профессура заменила апостолов. И только посмей сомневаться, тут же придадут анафеме, как культиста, как человека темного и не образованного, распространяющего ересь среди верной паствы.
- Поэтому меня записали в безумцы?
- Знаешь, это не самый плохой вариант, могли и на костре сжечь… Да шучу я курсант, расслабься: здесь не ваше средневековье, инквизиция отсутствует как таковая. Тебе просто не поверили и на этом все закончилось. Валицкая - умная баба, но ученая до мозга костей, потому и мыслит учеными категориями, другого не дано. Ей, чтобы представить какие-то там потусторонние, сверхъестественные силы, влияющие на реальность, это как… как…
Мо явно заклинило: он секунд пятнадцать пытался подобрать сравнительную характеристику, но так и не смог, отчего хлопнул с досады по рулю.
- А ты, выходит, поверил?
- Сам не знаю, курсант. Всякой херни в жизни наслушался и навидался, поэтому твоя история не кажется такой уж безумной. И чем дольше об этом думаю, тем больше убеждаюсь: есть в ней логика. И факты кое-какие на место встают, которые раньше понять не мог, и о которых ты, курсант, даже не подозреваешь.
- И какие будут выводы?
- Не суетись раньше срока. Мысли нужные, они как сдобные пирожки: их поперву в муке обвалять нужно, маслом натереть, в духовку засунуть, дать потомится, и только потом сесть жрать… Вали-ка ты в особняк, курсант, барышню свою охранять, а мне подумать надо.
- Подбросишь?
- С чего это? – удивился напарник. – Я даже шлюх до дома не подвожу.
От кого другого фраза прозвучала бы обидно, но Мо такой Мо.
Той же ночью приснился мне сон, даже не сон - череда отрывков, ярких образов из разговоров с братом. Разговоров, которых никогда не было… в той самой реальности, которую помнил.
- Ща пройдет, ща пройдет, - Михаил сидит рядом, раскачиваясь в такт словам. Вперед-назад, вперед-назад, пальцы вцепились в колени, а взгляд уставился в пустоту.
- Ща пройдет, ща пройдет, - бормочет он не переставая.
И я точно знаю, что пройдет, словно уже наблюдал подобные приступы. Три-четыре минуты, максимум пять и обязательно отпустит.
- Ща пройдет…
Следы экземы, ошметки шелушащейся кожи на лысом черепе, где когда-то давно росли густые черные волосы. Эти воспаления особенно доставали Михаила, он расчесывал их до кровавых волдырей, пока ногти не начинали скрести открытую рану, и только тогда успокаивался. Успокаивался ровно до того самого момента, пока повреждение не подсыхало корочкой и не начинало чесаться с новой силой
- Ща пройдет…
Смена кадра.
Сижу напротив брата в комнате или в складском помещении, или… толком не соображу, где. Элементы привычного декора: выцветший ковер на полу, стол со стульями, шкафы и тумбы соседствуют с голыми металлическими стенами и высоченными потолками, снабженными широкими световыми панелями, характерными для производственных помещений. Окон нет, как нет дверей, и любых других выходов. Ну как-то же мы сюда попали? Очевидный вопрос, заданный мною посторонним, наблюдающим за разворачивающейся картиной со стороны. Но вот что странно, меня другого, находящегося внутри экспозиции, подобная ерунда совершенно не волнует, словно знаю ответ. Знаю и забыл, похоронив информацию под массивами других данных.
- Нельзя тебе туда, брат… Они по косточкам разберут, в голову твою залезут. Нельзя возвращаться, брат, опасно. Они знают, что ты со мной связался. Они знают, они все знают. Да? Да-да! Все сделают, чтобы информацию из головы вытащить, вынуть ее клещами. Да?
В комнате находится два человека, но возникает иллюзия, что нас куда больше – незримых собеседников. Именно к ним Михаил попеременно обращался, поворачивая голову то влево, то вправо, то задирая подбородок вверх, что выглядело совсем уж странным, словно один из невидимых участников забрался под потолок.
- Ты знаешь какое у них оборудование есть? Они тебе любую дату зададут и нужные участки нейронов подсветятся. Оранжевым маркером? Да-да, оранжевым… Они все знают, все вытащат, до вкуса зубной пасты, до цвета трусов, которые надевал в то утро.
- И про нашу с тобой встречу узнают, и про Марионетку? - спрашиваю я, другой «я», сидящий напротив Михаила. – Это плохо.
- А я тебе о чем толкую, брат - это очень плохо. Нельзя им знать, нельзя чтобы поверили. Такую силу давать в руки никому нельзя, брат… Организации нельзя, им особенно. У них средства и технологии есть, у них масштабы имеются.
Пальцы судорожно скользят по лысому черепу, срывают запеченную корочку крови. Темный ручеек изломанной линией скользит по щекам, по шее, уходит за ворот рубашки.
- И что делать? – задается вопросом другой «я». – В «нулевку» мне возвращаться нельзя – просветят, путь домой тоже заказан. Будем скитаться по мирам на пару?
- Два брата-акробата, - Михаил начинает смеяться. И от этого звука, такого родного, успевшего порядком подзабыться, мурашки проходят по коже. Другой Петр ежится, пальцами обхватывает руки, словно проверяет – на месте? Обе на месте, куда им деваться.
- А как же мать? Второй сын пропадет без вести, считай, что погиб.
- Мать?! – лицо Михаила, до того радостное, неожиданно искажается маской гнева. – О матери наконец задумался, дебил? А где раньше твоя башка торчала, в заднице? Раздвинул ягодицы и вылез наружу, идиота кусок, - орет не переставая. Вот это мой настоящий брат, без заговариваний и повторов: знакомая мимика, знакомые обороты речи, только не следует привычного подзатыльника или пинка под зад. То ли в столе дело, который разделяет и служит препятствием, то ли в нас самих – выросли мы и сильно изменились с тех пор. Старший брат так и вовсе до неузнаваемости.
