– Говорит, – кивнул Волохов. – Продвинутый вы человек, Миша. Хорошо читали продукцию издательства «Молодая гвардия».
– А как же ж! Из нее же ж сделали героиню! И она была-таки героиня, но умирала не за родину, которая была чужая, а за папу, который был свой! И таких было много, много – у каждого своя причина скорей умереть, чем дальше так жить! Был, не скрою, небольшой процент идеалистов, искренне считавших, что это их земля. Любивших елочки, березочки. Но эти-то люди как раз и были в основном из числа интеллигенции, нет? Я не говорю вам даже, что вся интеллигенция в России была хазарская. Боже упаси, сколько было настоящей русской! И эта русская интеллигенция, кстати, всегда догадывалась о том, кто настоящее население России, – отсюда ее дружелюбие к нам, хазарофильство, обструкция всяким мишигинерам вроде Розанова… Ну так ведь этой интеллигенции в войсках и приходилось хуже всего! Кто шел добровольцем по идейным мотивам – того больше и мучили в войсках отцы-командиры и свои же братцы солдатики! Почитайте Гроссмана. Почему-то только Гроссман написал всю правду об этой войне, вы не находите? В том числе о том, как городской мальчик Сережа, очень идейный и вообще большой патриот, терпит утеснения от крестьянства. Тем, кто считал эту землю своей, было еще хуже: им на каждом шагу напоминали, что она чужая. Потому и крестьянство у вас, кстати, такое тупое и злобное. Почему ваша земля – находящаяся, между прочим, на широте Канады, не родит так, как в Канаде?
– Вероятно, ждет, пока вернетесь вы, – хмыкнул Волохов.
– Ну зачем эта мистика? Я понимаю вашу иронию, но не я начал этот разговор. Вам обидно, конечно. Голос крови ой какая страшная штука! Но земля не родит потому, что вы не хотите на ней работать. Работать на чужой земле – совсем не то, что на своей. Посчитайте, сколько земли не возделано… Я ведь бывал в Москве, видел ближнее Подмосковье: бесконечные свалки, череда недостроенных домов, брошенных воинских частей, заросших пустырей… Всю эту землю ни заводами, ни коттеджами не застроишь. Куда вам столько?! Откусили больше, чем можете по своим способностям проглотить, – вот и застряло. Потому и нет никакого движения, никакой истории, как здраво рассудил наш общий друг Чаадаев. Или вы тоже считаете его сумасшедшим?
– Нет, сумасшедшим он не был. У него геморрой был, потому он и смотрел на вещи так мрачно.
– Ну да, конечно, у всех, кто мрачно смотрит на вещи, был геморрой. А у вас все хорошо, у вас нет геморроя, с чем вас и поздравляю. Хватит, может быть, на первый раз? Я чувствую, что вы обиделись, а вы мне, ей-богу, симпатичны, не хотелось бы портить так успешно завязавшийся контакт…
– Нет, что вы. – Волохов был сильно задет и сам на себя за это злился. Уж ему-то, манипулятору со стажем, следовало обладать устойчивостью к чужим спекуляциям. – Я одного не пойму: ну ладно, солдаты не хотят воевать. Но остальные… остальных изводить зачем? Только ради грядущей войны? Но никаких новых войн не предвидится… Больших конфликтов нет уже лет семьдесят…
– Да? А то, как ваши чуть не устроили войну из-за Кубы? А как они влезли в Афганистан? Сравните это с тем, что сделали там америкосы – тихо, без истерики и за три месяца. А ваши лезли с явным расчетом на хорошую, большую мировую войну! Поживи Сталин еще годик, а Андропов – еще годика два… Ваши ребята воинственные, им без войны не житье! Плохому пахарю плуг мешает. Вы пустите нас на нашу землю – и вы увидите, как она будет родить.
– Может, и флогистон найдете?
– А что вы себе думаете, и очень может быть, что найдем! Флогистон ведь где появляется? – вы не думали об этом? Он там, где дышит дух истории. У вас история стоит, вот и флогистона нет. А пустите нас, и сразу будет и флогистон, и апейрон, и что хотите.
– Что же вы на этой земле не работали? – съехидничал Волохов. – Солженицын на огромном материале доказывает, что у вас были все возможности для возлюбленных сельскохозяйственных трудов! Организуйтесь, и вперед! Но что-то пахать никто не рвался! – Он замолчал и перевел дух. Что-то страшное лезло из него, что-то, к чему он сам не был готов; еще немного – и он, казалось, ударит Эверштейна, которому происходящее доставляло массу удовольствия.
– Наблюдаю пробуждение национального духа! – с восторженной улыбкой кивнул тот. – Видите, как это легко? Убедились, что генетическая память о захвате жива и в вас, доброжелательном интеллигентном человеке, захватчике в пятьдесят каком-нибудь поколении? Предупреждаю вас, Воленька, что драться со мной не нужно, я таки немножко служил, и кое-чему меня учили…
Злорадство его было так откровенно, он так явно вызывал на драку, что до нее и в самом деле оставалось полшага.
– Хватит! – прикрикнул на него и на себя Волохов. – Хватит, – повторил он уже тише. – Хотите вы того или нет, бить я вас не буду. Я тоже кое-чему учился… в нашей плохой армии. Еще не хватало тут… в Музее катастрофы… вы из этого потом такое сделаете…
– Я тоже думаю, что хватит, – миролюбиво кивнул Эверштейн. – Тем более что на ваш вопрос мне ответить легко и приятно. А вот что вы ничего не слышали о сорочинской клятве, это вам чести не делает. Могли бы и поинтересоваться вместе с вашим Исаичем. Вы, может быть, слышали, где Илья Муромец схватывался с богатырем-жидовином?
– Слышал. В степи Цецар, под горой Сорочин. Где она была – никому не известно.
– Во всяком случае, к Сорочинской ярмарке это не имеет прямого отношения. То есть местность, конечно, носит название именно в честь этого события, и ярмарка в ней проводится по той же причине. Знаете, сколько по великия и малыя Руси всяких Сорочинов, Сорочинсков и Сорокиных? Все не можете забыть, как наш Элия Эмур-омец перешел на вашу сторону и предательски напал на своих.
Волохов расхохотался.
– Среди трех богатырей Илья Муромец еврей, – едва выговорил он сквозь хохот.
Эверштейн смотрел на него невозмутимо:
– Вы полагаете, это возникло на голом месте? И Васнецов просто так сделал ему откровенно семитскую внешность? Вы знаете, с кого он его писал? С выдающегося толстяка Якова Толмачевского, адвоката-выкреста. Васнецов-то знал историю. Простите, я не в упрек вам говорю. Собственно, в «Богатырях» многое зашифровано – но вы, может быть, потом сходите к специалисту? Русская историческая живопись и литература – это же отдельная тема. Там тьма намеков. Обратите внимание на сбрую, убор коня, хазарскую палицу… Вы никогда не замечали, что Муромец начал свою деятельность только в тридцать лет и три года? До этого он, стало быть, сидел на печи – ситуация вполне мифологическая. Мимо шли три проходимца, как пишут ваши русские школьники в своих сочинениях… А знаете вы, Воленька, что такое на древнехазарском «печь»? Степь, дорогой друг; слово «печь» потому и вошло в русский язык – вообще полный хазарских заимствований, – что обозначает, в русском представлении, плоское жаркое место. Отсюда русский миф о путешествиях НА печи, хотя в хазарском подлиннике речь идет всего лишь о том, что герой пересек степь, прошел ПО печи… Отсюда и печ-эн-эг, степной житель. Так вот, Элия Эмур-омец до тридцати трех лет был степным воином, начальником стражи кагана, пока не рехнулся и не перешел в навязанную русами веру. Ему вечно казалось, что его зажимают по службе: он государственную мудрость в голове имеет, а его все в стражниках держат. А тут калики перехожие, то есть русские лазутчики, вовремя сыграли на тщеславии: переходи к нам, Элия, мы тебя сделаем начальником над всем войском! Да и возраст у тебя такой – наш Бог в этом возрасте вознесся; дерзай! Что ви думаете? Принял христианство, хотя до этого был яростным его противником. Видали картинку Константина Васильева «Илья Муромец сшибает кресты с христианских церквей»?
– Видал, – признал Волохов. – Вы-то откуда знаете Васильева?
– Ну, как же не знать Васильева! Врага надо знать, особенно такого откровенного… Его ваши же и убрали в свое время, потому что слишком о многом проговаривался. Нельзя так откровенно рисовать, ну и попал под электричку… Ну, о нем я вам подробно не буду, в России прочитаете: убили и тут же канонизировали. Не успел он своего главного дописать, – расспросите на так называемой родине про его «Полет орла» неоконченный. Словом, Элия Эмуромец посшибал немало крестов, пока калики не объяснили ему, что пришло его время. Тридцать три года – наилучший возраст для перехода в христианство и начала славных дел. Да еще вдобавок – последняя капля – на пиру у кагана чарой обнесли. «Но обнес меня ты чарой в очередь мою – ну, шагай же, мой чубарый, уноси Элью!»
