Юридической защиты против такого насилия не существовало. Если кто-нибудь был так неосторожен, что в присутствии шпиона выказывал свое свободомыслие, то он мог уже наперед знать, что ему придется исчезнуть за толстыми стенами Бастилии. Писатель, ратовавший против общественных злоупотреблений, всегда должен был опасаться, что его запрячут в Бастилию, а работу его сожгут рукой палача. Кто не угодил придворному или придворной даме, мог попасть в Бастилию, не зная за что. В этой темнице люди сидели годы, умирали, не быв даже ни разу допрошены, не услышав ни одного слова о том, за что их арестовали. Там, например, был заключенный, который просидел в Бастилии целых шестнадцать лет и просил в прошении на имя короля сказать ему, что стало за эти шестнадцать лет с его женой и детьми, если уж ему не говорят о причине его заключения. Немало блестящих умов перебывало за стенами этой крепости. Во Франции было много еще таких тюрем; Бастилия была только наиболее знаменита среди них.

Если при помощи этих бланков о задержании абсолютизм мог распоряжаться только личной свободой французского населения, то для распоряжения его имуществом существовали произвольные налоги, установленные несмотря на протест парламентов. О несправедливости обложения и о свободе дворянства и духовенства от налогов мы уже говорили. Правительство отдавало налоги сборщикам на откуп; сборщики уплачивали правительству известную сумму, а потом уже взыскивали с населения налог самым безжалостным образом, так как собранная ими сумма уже принадлежала им. Применявшиеся ими меры взыскания отличались ужасной жестокостью, и великая ненависть к крупным сборщикам, главным-откупщикам, нашла себе выход во время террора революции; все откупщики, которых удалось поймать, погибли на эшафоте. Особенно ненавистен был соляной налог, значительно колебавшийся в различных областях, вследствие отсутствия единства в управлении; цена на центнер соли колебалась, вследствие этого, между 8 и 62 франками. Каждый француз старше семи лет должен был ежегодно покупать у государства семь фунтов соли; очень много бедняков, не сделавших этого, наказывались принудительной продажей имущества. Число таких случаев доходило до 4000 в год. Считают, что в связи со взысканием этого налога ежегодно производили 3500 арестов; арестованным же нередко угрожал кнут или каторжные работы (галеры).

Необычайно громадное число нищих, бродяг, воров и всякого рода сомнительных личностей слонялось по стране и вело постоянную борьбу с полицией, которой было недостаточно, чтобы бороться с ними. В сельских местностях организовались целые разбойничьи шайки, державшие в страхе всю округу. Как последствие жестоких и несправедливых законов об охоте, возникла организация для кражи дичи. На границе приходилось держать 50 000 человек пограничной стражи для борьбы с контрабандой, столь выгодной вследствие высоких пошлин, но сколько-нибудь успешно вести борьбу с контрабандистами все-таки не удавалось. Ни один год не обходился без множества смертных казней; колесовали, рубили головы, вешали, сжигали, пытали, рвали раскаленными щипцами и даже четвертовали. Для большего устрашения придумывали возможно более мучительные казни. Тюрьмы были переполнены заключенными всякого возраста обоего пола, и все это было втиснуто в одно помещение; на продовольствие человека отпускалось пять су; оно было столь же жалким, сколь варварским было обращение с арестованными.

Наряду с такой народной нищетой стояла бессмысленная расточительность двора. Цивильный лист короля, равно как жалованье членам королевского дома были слишком высоки для того времени. Целая толпа дармоедов, льстецов, авантюристов, мошенников и лакеев примостилась ко двору, получала значительное, часто даже громадное жалованье по цивильному листу короля, т. е. из государственной кассы. Двор состоял из 1500 человек. О расточительности этого двора можно себе составить представление хотя бы по тому, что гувернантка королевских детей получала 50 000 франков жалованья в год. При Людовике XVI один из государственных секретарей жаловался, что 180 000 франков ему не хватает, и ему прибавили 40 000.

Грубость полиции, высокомерие важных господ по отношению к податному населению и истощенному крестьянину, всесторонний гнет – все это вместе подготовило благоприятную почву для философской и литературной революции, предтечи великого переворота.

Правящие классы старой Франции с большой настойчивостью отражали всякое покушение на их привилегии; однако, и они прекрасно сознавали, что все их роскошное высокомерное существование непрочно, что они пируют на вулкане, в темной и беспокойной глубине которого таятся страшные силы; они знали, что достаточно малейшего толчка – и силы эти проснутся, превратят старый мир в пепел и развалины. О том, что все чувствовали наступающую грозу, достаточно свидетельствуют хотя бы известные слова мадам Помпадур: «После нас – хоть потоп!» (Après nous le déluge). Слова эти стали паролем того легкомысленного общества, которое правило старой Францией; оно поставило себе целью возможно веселее и утонченнее провести время, оставшееся до прихода бури, провести последний час своей жизни в непрерывном веселом опьянении. Ради шутки не щадили ни других, ни себя. Это была какая-то безумная охота за наслаждениями, и редко в истории можно встретить эпоху, когда люди с такой лихорадочной поспешностью переходили бы от одного удовольствия к другому. Это обстоятельство объясняет нам, почему в этом смешанном и запутавшемся обществе восемнадцатого века так много сомнительных личностей могло играть крупную роль наряду с блестящими и крупными фигурами. Дурачество в этот век трудно было отличить от глупости. Всякого рода авантюристы и мошенники легко расчищали себе путь, находили себе всюду радушный прием, так как с ними приятно было коротать время. Общество вернулось к алхимии и к разного рода магии; это было время, когда шут Калиостро пользовался во Франции наибольшим успехом. При всем том в правящих классах находили себе почву и новые идеи, которые не только предсказывали, что старая Франция подвергнется коренным изменениям, но которые прямо стремились к этому изменению. Образованная буржуазия занялась новыми идеями с полным сознанием их политического значения, легкомысленная же аристократия только играла ими. Она находила эти идеи очень пикантными, и те сочинения, которые подготовили революцию и погубили старую Францию, очень часто получали распространение только благодаря защите и помощи аристократии.

Материалистическая философия, так сильно возбудившая умы Франции, была английского происхождения. Локк и Юм заложили ее основание. Если Юм дошел до того, что оспаривал бессмертие души, то последовавший за ним Гельвеций утверждал, что только удовлетворение здоровой чувственности может сделать здоровым человечество. Самый сильный и влиятельный из этих новых философов Вольтер направил свои смертельные удары главным образом против церкви и против религии вообще. Раны, которые нанесены им, оказались неизлечимыми. Не было ничего, чего бы он ни облил ядом уничтожающей насмешки; всех французов он сделал скептиками, опровергнув установившиеся авторитеты. Для своих земляков у него не было другого названия, кроме общества «тигров и обезьян», напоминавшего им о том, что надо стать людьми. Со всякими злоупотреблениями он, как мы видели, боролся с большим мужеством и самоотвержением. Знаменитым процессом Каласа он пригвоздил юстицию к позорному столбу. Когда палач сжег его сочинения, он, смеясь, ответил, что сожжение не ответ. И он был прав, потому что ответом на его сочинения была революция.

Материалистическая философия делала все большие успехи; прошло немного времени, и она пришла к отрицанию всех общепринятых государственных и общественных идей, на смену которых явился целый мир новых. Дух нового времени получил наиболее полное выражение в большом сочинении многих авторов, известном под именем Энциклопедии; оно стало так известно, что авторов стали называть энциклопедистами. Душу этой новой школы составили Дидро и Даламбер; они были самыми последовательными представителями материалистической философии, один старался превзойти другого. Доводы Ламеттри против бессмертия души заходили еще дальше, чем философский материализм Дидро, но дальше всех пошел Гольбах, проживавший во Франции немец. В своей «Системе природы» он утверждал, что всё можно объяснить материей и ее движением и дошел до атеизма.