Все двери в комнатах деревянные. Почему-то между комнатами есть не только дверь, но и окно. Все у всех на виду. На тонкие половики стелем наши матрасы и спальные мешки. Мебели никакой нет, как и в том доме, где мы провели предыдущую ночь. В стене торчат несколько гвоздей, на которые мы вешаем наши куртки.

Приходит наша машина, Тойота с водителем Нуреддином, и мы уезжаем на съемки. Для того, чтобы выехать из города, нужно письменное разрешение военных властей или структур, заменяющих МИД. Поэтому сначала наш переводчик едет за разрешением, а уж потом мы можем работать. Мы едем на позиции – вторая линия обороны, которая находится километрах в двадцати от города. Все время объезжаем огромные ямы. Опять горы пыли, Тойота с трудом проходит, поэтому едем часа два. Вдоль дороги сплошные ряды стен-заборов из глины и камней. Дует страшный ветер. На улице мужчины идут или едут на осликах, закутанные в коричневые шали. Нас пропускают на позиции. Они расположены на развалинах древнего города Аль-Ханум. Город стоит на возвышении, и отсюда хорошо видно, что происходит на стороне талибов на другом берегу реки Кокча. Сегодня там полная тишина. Под ногами валяются мелкие осколки античных амфор вперемешку с гильзами от вполне современных снарядов. На обломке коринфской колонны солдат с удовольствием позирует японским журналистам. Своими грязными ботинками он упирается в лепестки знаменитого коринфского цветка, принявшего по легенде форму черепицы, после того, как она упала в горшок, где рос цветок и накрыла его. Но солдат понятия не имеет ни о коринфской колонне, ни о том, что этому городу более двух с половиной тысяч лет и что его завоевывал сам Александр Македонский. Сегодня тихо, не слышно никакой стрельбы, несколько солдат стоят в укрытии. У Северного альянса пока нет сил для наступления, идут ленивые позиционные бои. Чтобы хоть что-то узнать о развитии событий в этой части фронта, мы отправляемся к командиру. Его домик стоит на самой вершине горы. Поднимаемся по крутой тропинке, ведущей к дому. Вокруг лысые серо-бежевые горы, покрытые пылью. Прежде чем войти, снимаем обувь. В комнате командира кровать, матрасы вдоль стен, телевизор и радио. Постоянно издает какие-то звуки рация. Во времена советской оккупации командир служил в правительственных войсках. Он ничего не ждет от американцев, а ждет приказа для наступления от своих высших командиров. Ему кажется, что американцы должны были бы взаимодействовать с Северным альянсом, но этого не происходит. Мы спускаемся вниз, в деревню. Из земли едва виднеются глиняные домики с узкими дверями и крошечными отверстиями-окнами для света. Все голо, ни деревца, только вдоль реки пейзаж разнообразит какая-то зелень. Со стороны деревни – стрельбища. Солдаты опять позируют, за неимением реальных сражений, иностранным журналистам. Один подходит со своей камерой так близко, что даже поправляет бойцу кепочку на голове, чтобы кадр получился красивее. А то, что солдат целится в идущую в голубой парандже девушку, а не в противника, никого не волнует. Перед нами разыгрывают спектакль. Там, в Японии или в Европе, эти кадры соответствующим образом прокомментируют, и весь мир узнает, как войска Северного альянса героически сражаются с талибами, «главными врагами всего цивилизованного человечества». А про то, что на территории, контролируемой противниками талибов, женщины не могут выходить на улицу с открытым лицом и носят паранджу, покрывающую женщину с головы до пят, с густой сеткой на месте глаз(даже если эта паранджа белого или небесно-голубого цвета, унижает она не меньше), про это никто не скажет – войска Северного альянса сражаются с общим врагом. Солдаты одеты в пятнистую камуфляжную форму, высокие черные ботинки на шнуровке, кепки. Форма совершенно новенькая, как будто только что выданная. Мы пытаемся выяснить через переводчика, какая страна поставила ее в Афганистан, но нам долго не хотят отвечать, отделываются общими фразами, что получили ее от высшего командования. Но я настаиваю, тут вообще любой вопрос надо повторять несколько раз, и выясняется, что форма китайская. В ней войска альянса уже больше похожи на армию, чем на «бандитов-моджахедов» в традиционной афганской одежде с автоматами Калашникова. Оказывается, что закупить в Китае форму распорядился еще командующий Северного альянса Ахмад Шах-Масуд, погибший от взрыва террористов 9 сентября.

Едем обратно. Темнеет рано, и в Ходжа-Багаутдин мы возвращаемся в кромешной тьме. Голодные, пытаемся разогреть воду на походной газовой плитке, но она почему-то не нагревается. Выясняется, что по ошибке мы залили в чайник бензин, а не воду – бензин налит в такой же пластмассовый бидон, как вода, поэтому нетрудно перепутать в темноте. С чаем придется подождать. Я делаю салат из лосося в банке и вареных яиц, которые остались еще с дороги к границе. На ужин времени нет, надо ехать в ACTED, где осталось наше оборудование, и монтировать сюжет для вечерних новостей. Афганистан, наверное, единственная страна, где разница во времени измеряется не только часами, но и получасом. Разница с Москвой –полчаса, с Парижем – два с половиной. Я даже не знала, что могут существовать не часовые, а получасовые пояса. Когда завтра весь мир перейдет на зимнее время, мы останемся в старом времени, и этот разрыв, как разрыв цивилизаций, еще больше увеличится.

Пока мы смотрели отснятый материал, кто-то в темноте по ошибке перепутал ботинки нашего журналиста Готье, со своими, такими же, но более поношенными и даже местами рваными. Но Готье поймет это только на следующее утро, когда станет светло, а в темноте, у входа среди горы обуви понять ничего невозможно, все ориентируются по размеру.

Сюжет про виртуальную войну смонтировали уже дома, забрав монтажный стол домой. В ACTED к вечеру собирается столько журналистов и так шумно, что работать просто невозможно. Но пока сюжет «дошел» до Парижа, программа новостей уже закончилась, поэтому его покажут завтра. Перед сном читаю при свете фонарика, но быстро засыпаю в своем теплом спальном мешке.

Встаем в семь утра. Я почти привыкла мыться наполовину, не умываться, а протирать лицо салфеткой. Все в пыли, она проникает повсюду, так же, как мухи, облепившие окна. Коллеги с Франс-2 перед отъездом оставили нам свою аптечку, и там я обнаружила волшебное средство, которое действительно убивает мух. Теперь везде валяются дохлые мухи. Сегодня мы едем на первую линию фронта в Калакату. Погода немного улучшилась, и на дороге «большое движение» – ослы, верблюды, груженные огромными охапками хвороста, сена, некоторые тащат целые бревна.

Параллельно идут грузовики с воинами Альянса, джипы с военными начальниками и журналистами. Но у одной из деревень нас останавливают. После двух часов бесконечной тряски надо ехать обратно – на первую линию не пускают. Оттуда слышны звуки бомбежки. Мимо нас проезжает грузовик с солдатами, и нам кричат «талиб! талиб!», показывая на пленного. Я только успела заметить, что у него борода длиннее, чем у остальных, и лицо не такое серое, как у северян, а загорелое. Из ворот соседнего дома пугливо выглядывают детишки, им хочется посмотреть на южнокорейского журналиста с респираторной маской на лице (так он пытается защититься от пыли), пленный талиб их не интересует. Мы едем в другом направлении к казармам, чтобы пообщаться с командиром. Но его нет. В полуразрушенных одноэтажных строениях, оставшихся еще с «советских» времен, окна заделаны мешками с песком или кирпичами. Вокруг без дела слоняются солдаты, некоторые играют в мяч. Ощущение полного запустения дополняет ржавый бронетранспортер. В ожидании командира мы решили перекусить – утром никто толком ничего не поел, выпили только по чашке кофе. Наш оператор Бертран достает мешок с едой: я беру яблоко, Готье – хлеб, Гийом – кусок колбасы. К нам подходят солдаты и жестами просят еду, сигареты. Мы отдаем то, что взяли с собой, но целую казарму накормить не сможем. Когда становится ясно, что снимать здесь нечего, кроме игры в мяч, едем дальше, к разрушенному мосту. Его взорвали два года назад, чтобы талибы не смогли перейти реку во время наступления.Сегодня талибы стоят в трех километрах от этого места.