Скоротечный ночной обстрел принес жертвы. Погибло два солдата из взвода Белозуба, ранило подносчика боеприпасов из пулеметного расчета и еще троих стрелков.

Ивенский собрал на КП офицеров и, расстелив под горящей «летучей мышью» на артиллерийском ящике миллиметровку, подробно объяснил план обороны. Смысл его сводился к тому, что немцы наверняка нанесут главный удар по правому флангу, где удобный подход и укрытия, – ложбины, деревья, старинный крепостной вал. Задача Шаталова подпустить врага и открыть по нему огонь с ближней дистанции, чтобы артиллеристы и пулеметчики смогли отсечь первые шеренги автоматчиков. Расчетам ПТР при появлении танков бить наверняка, и тоже со стометровой дистанции, зря не тратить боеприпасы И наконец, Тищенко должен по ходу боя корректировать огонь пушки и приданных пулеметных расчетов, закрывать своими силами возникающие в обороне бреши.

– С батальоном связи нет, – напомнил Ивенский. – Поэтому решение принимаю самостоятельно. Сутки мы должны продержаться. Пока нет понтонного моста, немцы за Тереком. А возведут – покатятся с ветерком на Грозный. Стоять насмерть! Первого, кто бросит оружие и побежит, расстреляю лично!

Проводив командиров, он выслушал донесение разведчиков. Оставшись один, отстегнул кобуру с пистолетом, снял сумку. Он не стал тушить лампу. Как был в сапогах, опрокинулся спиной на лежанку, надеясь уснуть. Но слух сам без всякого усилия ловил малейшие звуки. Он рывком снова сел, стал в который раз прокручивать варианты предстоящего боя.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться! – от входа прокричал ординарец. – Арестованный к вам просится. На старшину кричит и даже… матерится.

– Что Калатушину надо?

– Не говорит. Требует и – всё.

– Веди.

Ивенский тупо посмотрел на карту, на неработающую рацию. Стрелки наручных часов показывали половину пятого. И заново с ироничной усмешкой прикрепил кобуру к поясу и перебросил через голову ремешок полевой сумки. Прикурил сигарету. Раздались сбивчивые шаги. Калатушин, тяжело отсчитав ступени, остановился напротив висячей лампы. Его лицо приняло выражение преданности и дружелюбия.

– Я признаю вину, Александр Матвеевич. И прошу поверить, что виной тому – эмоции. Кардинально исправлюсь.

– Это вы скажете на собрании коммунистов роты. Пусть они примут решение.

– Если настаиваете… Я и товарищам объясню. Не ошибается тот, кто бездействует. А на войне каждый час – испытание… Товарищ капитан, у меня есть важное предложение.

– А именно?

– Ввиду сложившейся обстановки, я готов, рискуя жизнью, отправиться в сторону Моздока, чтобы установить связь с командованием. Мы действуем самовольно! Это, так сказать, смахивает на «махновщину».

– Хочешь сбежать?

– Что вы! Как можно не верить мне, политруку сталинской армии? Вы заведомо настроены против…

– Я знал, что ты – шкура. Но чтобы до такой степени был… – Ивенский добавил ядреных слов, презрительно глядя в потное лицо Калатушина. – Ты мараешь память комиссаров, кто в бою доказал свою правду! Тех настоящих коммунистов, кто живет судьбами солдат… Был у меня замполитом Фролов, геройски погибший друг. Он научил ценить и жалеть каждого солдата. Бойцы берегли его пуще себя. Потому что заботился о них, как о братьях… Слышишь?! А у тебя душа – кирзовая, глухая… Арест я отменяю. И приказываю немедленно поступить в распоряжение командира санитарного отделения младшего сержанта Зинченко. Будешь помогать. Покажешь личный пример.

– Это противоречит моим должностным обязанностям. Вы выставляете меня на посмешище…

– Выполняйте приказ! – прикрикнул Ивенский.

– Есть, – козырнул Калатушин и, повернувшись через левое плечо, торопливо пошагал к выходу.

Уже доцветала августовская заря. Мелкие округлые тучки, окрашенные по краям багрянцем, напоминали бутоны маков. Из степи нес ветер горечь целинных палов и полыни, сладковатый запах чертополоха. Над Тереком курился туман. В омутах взбрасывались крупные сазаны. Обманчивый ютился покой в долине – входило в силу степное утро…

Ночью немцы подтянули силы и заняли удобные позиции. Минометный обстрел начался внезапно. Визгливый вой осколков разорвал тишь по всему прибрежью. С бульканьем вспарывала водное зеркало шрапнель. Три легких танка, дымя выхлопными трубами, медленно ползли к Тереку. Их пушки несколькими залпами раскололи стену ремонтной мастерской. Цепь пехотинцев, длинными очередями стреляя из шмайссеров, уверенно шагала за ними. Свинцовый рой густо носился в воздухе.

Ивенский, находившийся в смотровом окопе, дал команду открыть ответный огонь. Миномет и пушка громыхнули разом, на четыре голоса застрочили пулеметы. По «Панцерам» стали бить противотанковые ружья. Зачастили винтовки. Сраженные немецкие солдаты стали падать. Уцелевшие быстро залегли. И опять ударили танковые пушки и минометы, неся разрушения и смерть…

За первый час боя из строя выбыла треть роты. Ивенский в момент затишья пробрался в первый взвод, оставшийся без командира. В дальнем окопе, где хранились боеприпасы, он увидел убитых. У самого входа лежал Белозуб. Сердце у Ивенского сдавило. Он собрал всех, кто уцелел во взводе.

– Красноармейцы! – твердо обратился Ивенский. – Самое страшное, – начало боя – вы пережили. Командир Белозуб и рядовые пали смертью храбрых… Мы сражаемся за свою землю, за любимых людей. В прошлом году мне пришлось брать Ростов. С рубежа хуторов Дарьевка и Болдыревка наша армия нанесла удар по бронегруппе Клейста. Того самого, чьи танки перед вами. Впервые в войне немцы потерпели поражение! А почему нам не повторить этот успех? Мы должны отомстить врагу за товарищей. Будем драться смело и упорно. Я останусь с вами. Немцы, видно, за котелки сели. Вот и вы не теряйте времени.

Солдаты принялись за сухие пайки. Утолив голод, зашарили по карманам. Но не успели свернуть цигарки, как по вызову Ивенского, прибежала санинструктор Зинченко. Невысокая, худенькая, эта неулыбчивая Анна слыла в роте грозой. Требовала, ругалась, но добивалась своего. На вопрос командира доложила, что вдвоем с санитаром не успевают перевязывать раненых.

– А Калатушин? – осведомился Ивенский. – Помогает вам?

– Перед боем он получил санитарную сумку с полной укладкой. И больше я его не видела. Подумала – отозвали…

– Чалов! На одной ноге! – строго крикнул Ивенский. – Вместе с писарем Ивановым найти политрука. И ко мне!

Проведя перегруппировку, немцы снова предприняли штурм по той же схеме. Надсадно заквакали «ванюши». Следом открыли стрельбу «Панцеры». За ними двинулись мотоциклы и шеренги автоматчиков. Они маршировали слаженно и размеренно, как заведенные.

Рота Ивенского ответила всеми оставшимися огневыми средствами. Но поредевшие ряды и вышедшие из строя пулеметы значительно снизили ударную мощь. Уже невозможно было думать о контратаках, вражеский огонь стал ураганным. Первый взвод в присутствии комроты сражался стойко и нес наименьшие потери среди других. Мужества у стрелков заметно прибавилось.

Чалов явился в поцарапанной каске, – осколок прошел вскользь. Он ждал, когда капитан отстреляет весь боекомплект ППШ, и пока молоденький солдат менял на автомате диск, доложил:

– Товарищ капитан, в расположении роты политрука не обнаружено. Рядовой из оцепления Байрамян сообщил, что Калатушин в начале боя приказал отдать ему винтовку и патроны. И куда-то убежал вдоль берега.

Бой с каждым часом ожесточался. Гимнастерки пропитались потом. Вдоль позиций пластался дым, несло серой и приторным запахом мертвых тел. На терском берегу сошлись с двух сторон воины. Одни – ради спасения родной страны, а другие, чтобы овладеть ею. В других обстоятельствах эти люди были иными, во многом схожими. Никто немца не звал, он пришел сюда сам и поднял меч войны. И русские ратники могли остановить его только ценой собственной жизни. Иного выхода у них не было…

Ивенский командовал, испытывая слитность с подчиненными, которая появляется в самые тяжелые минуты. Ему было больно, когда видел гибель бойцов; он зверел, если замечал, что солдаты действуют трусливо и неумело, позволяя врагу продвигаться вперед, и радовался попаданиям минометчиков и артиллеристов, сумевших подбить танк. Через каждые полчаса докладывали об убыли личного состава. Рота катастрофически таяла, и он выслушивал эти страшные цифры сдержанно, хотя тяжелей всех воспринимал каждую потерю. Он знал, что в роте нарекли его Батей. С тем уважением, которое возникает у солдат, когда понятны требования командира и он сам как человек. Да, иногда Ивенский поступал жестко. Но это было не самодурством, а мерой удержания дисциплины. Таким он и представлял себе командира, учась в военном училище. Но всё оказалось на войне сложней. Изо дня в день копилась в душе его странная вина перед теми, кто погиб. Хотя чаще он исполнял приказы вышестоящих командиров. И на терский берег привел бойцов тоже по приказу. Комбат, конечно, предвидел, что будет тяжело. Но именно ему, Ивенскому, пришлось стоять с бойцами насмерть…