– А у тебя что, два дома? – искоса глянул военный и, повернувшись, схватился руками за край борта.

– Минуту. Я хоть винограда захвачу.

В раскаленной кабине, куда залезла она и поставила в ногах ведро, едко разило бензином и солидолом. Видимо, круглолицему солдату, сидевшему за баранкой, часто приходилось ремонтировать своего «коня». Он запустил мотор, работающий с перебоями, тронул по дороге.

– Езжай до начала улицы, потом направо, к Тереку.

– Почему деревня чудно так называется: Пьяный курган?

– Не деревня, а хутор. А тебе зачем?

– Да так… Хочется с бабой побалакать.

– Ты о немцах думай, а не о бабах! – оборвала Ефросинья. – До Кавказа уже добрались!

– Мое дело – колеса. На то есть командование. Зря ты ругаешься. Замужняя?

Не дождавшись ответа, шофер поправил пилотку и вздохнул:

– Может, последний раз в жизни с молодкой еду, а она хоть бы словцо душевное…

– Тот, кому оно предназначено, на фронте.

– Повезло ему. Дождешься ты… А моя с подростком закрутила. Вернусь – убью! – вспыхнул и безвольно обмяк солдат. – А, может, наговаривают со зла…

– Сначала сам разберись. Не знаешь, зачем я понадобилась?

– Детей «врагов народа» некуда девать. Везем их из Ростова. Кого в Минводах и в Георгиевске определили, а этих строго приказано – в Орджоникидзе доставить. А теперь хоть бы самим ноги унести… Должно, у тебя бросим.

– У меня? Почему? С какого рожна?

– Это, милая, не по желанию. Командир решает. Супротив Лазарева не попрешь… Третьи сутки в дороге не спавши. От танков не раз удирали…

У своего двора Ефросинья пожелала невезучему солдату победы и выбралась из кабины. Опередив ее, военный спрыгнул на уличный жухлый спорыш, спешно приказал:

– Выгружаемся!

Сначала спрыгнули мальчишки, а за ними осторожно слезла девочка. Она и белобрысый отрок, с прямым взглядом, сразу доверчиво подошли к Ефросинье. А черноголовый, как грачонок, мальчуган отчужденно замер в сторонке. За узкими детскими плечами горбились пронумерованные вещмешки. Ефросинья быстро окинула их взглядом. Вид они имели настолько измученный и жалкий, что у нее сжалось сердце. И, наверно, очень голодны, судя по тому, что все трое смотрели на ведро с виноградом. Лейтенант, у которого от жары покрылись впалые щеки румянцем, выдернул из нагрудного кармана гимнастерки пачку папирос. Хотел закурить, но сдержался и кинул ее на подкрылок машины. Повернулся к Ефросинье, давя тяжелым взглядом.

– Как представитель органов госбезопасности я, лейтенант Лазарев, возлагаю на тебя, Груднева, особое поручение. Дальнейшая перевозка воспитанников спецприемника невозможна. По закону военного времени приказываю! Принять их на временное иждивение и под полную ответственность! За каждого отвечаешь головой. Руководство колхоза обязано до восстановления мирной жизни обеспечить их продуктами и всем необходимым. Акт передачи вы с бригадиром подпишите. Один экземпляр будешь хранить у себя. Строго предупреждаю. Их родители – шпионы и враги народа. Вникла? Задача ясна?

– Понятней не бывает… – в замешательстве, не сразу ответила Ефросинья.

Лейтенант только взглянул на детей – и они поняли без слов, стали в рядок. Затем достал из сумки сколотые листы бумаги и стал монотонно читать:

– Ващенко Дина Мануэлевна, тринадцать лет, отец – испанец, мать родом из кубанских казаков. Осуждены как английские шпионы. Вахонин Иван Иванович, тринадцать лет. Родители готовили покушение на товарища Сталина. Джафаров Али Мамедович, двенадцать лет, отец – азербайджанец, мать – осетинка. Создали подпольную троцкистскую организацию, – лейтенант обернулся к Ефросинье. – Передаются в полном здравии. Все трое обеспечены одеждой летнего образца и сменой белья. Сухой паек в дороге полностью израсходован.

Усевшись на подножке машины, офицер под копирку составил документ. Затем провел с детьми инструктаж: отныне будут они размещены в доме хозяйки и во всем обязаны подчиняться ей; запрещается менять место проживания, а если такое случится, то следует сообщить в «органы». Нельзя разглашать сведения, что они из спецприемника.

– На вопросы отвечать, что потерялись на вокзале. Родители уехали, а вы не сели на поезд, – в заключенье наставил он.

Тем временем Савелий Кузьмич, по виску которого струйкой стекал из-под картуза пот, сбивчиво объяснял:

– Не на кого положиться. Предлагал отдать Матрене или Вальке Акименко, да обе на рюмку припадают. Это ж под контролем НКВД! У тебя, Фрося, и дом подходящий, и сын с Фомичом в отъезде. Ну, поживут трошки, а после передашь. Они немаленькие, будут помогать. Как находка…

Ефросинья вскинула укоризненный взгляд, и бригадир, вильнув глазами, стал зачем-то подтягивать голенище. Воспитанники, прислушиваясь к разговору взрослых, стояли присмиревшие. Энкэвэдэшник торопливо выхватил из сумки бланк и приготовил карандаш.

– Принеси фотокарточку для личного дела.

– Есть только большая, настенная. Мы с мужем.

– Тогда вырежи. Лишь бы лицо было.

– Этого не сделаю. Она у меня одна, – непримиримо отрезала Ефросинья.

Лейтенант встал, готовый проявить волю и власть, но ощутив в груди острый укол боли, вдруг растерянно замер и побледнел. Постоял, покачиваясь.

– Ну, и черт с тобой. Никуда не денешься, – выговорил он с болезненным придыханием. – Из-под земли, если надо, достанем… Такая жара, а ты, как монашка. Освободи голову.

– Зачем это?

– Чтобы составить словесный портрет! – сорвался энкэвэдэшник, тряся листом.

Ефросинья, будто не слыша, повернулась к детям. Похоже, ей надоел и был неприятен разговор с занудливым дядькой.

– Ты что это коники выкидываешь?! – всполошился бригадир. – Хочешь норов показать?

Нервы у офицера сдали. Часто нося грудью и щуря остекленевшие глаза, он лапнул на поясе кобуру. Видавший виды хуторянин не растерялся: шагнув к плетню, заслонил собой Ефросинью, и та, поняв, что медлить опасно, перебрала пальцами по сдвоенному узлу, с досадой сорвала косынку.

У Савелия Кузьмича от удивленья шевельнулись брови. Смуглая девочка насторожилась, видимо, подумав, что ее могут так же обкатать. Зато пацанов вид тетеньки позабавил, они заулыбались. Помолчав, лейтенант с недоумением произнес:

– Почему без волос? Вши?

Казачка, не тая обиды от перенесенного унижения, задиристо выкрикнула:

– Мода такая, страхолюдная! От мужиков обороняюсь! Защищать некому…

Затем, отчужденно хмурясь, поставила закорюки на листах, один из них забрала, спрятала в лифчик. Крепкой рукой подняла ведро с виноградом, коленом вытолкнула калитку и кивком позвала детей. Новосёлы дружно двинулись за ней. Ефросинья сразу направила их в летницу. Оттуда донеслись громыханья рукомойника и голос хозяйки:

– Не стесняйтесь. Кушайте, сколько влезет. Эх вы, приемыши мои чумазые… Сейчас поведу на Терек, хоть пыль смоете. А потом постираемся…

Лейтенант снял с подкрылка пачку «Беломора». В рассеянности предложил курево бригадиру, тот охотно взял. Жгли табачок на пару, жадно вдыхая дым и прислушиваясь. В открытую дверь машины было видно, как водитель, положив голову на руль, спал.

Неожиданно офицер, то ли удивляясь, то ли осуждая, с ухмылкой пробормотал:

– И на что она рассердилась? Видно, слишком избалованная. Красивые, они все с кандибобером…

– Баба она строгая, без глупостей, – поправил Савелий Кузьмич, затаптывая окурок.

– Главное, поставил ей задачу, определил малолеток. Ты, бригадир, эту психическую поддерживай. И про свою подпись не забывай. В первую очередь, как член ВКП (б), полностью в ответе за режимных лиц.

– Я сделал, как вы требовали. И предупреждал, что приказано с отарой эвакуироваться. Сегодня привезу ей мешок муки, что держал на складе. А за остальное как мне отвечать…

– Это не имеет значения. На момент передачи – ты должностное лицо.

– Как не имеет? Меня же не будет здесь.

– Дай поручение, кому следует. Ты со мной не шути, бригадир… Я этого не терплю!