Махнув рукой четверке, остававшейся с Оделлом, мы растворились в лесной чаще.

12 июня 1755 года. Долина реки Джуниаты, недалеко от ее впадения в Сасквеханну. Кузьма Новиков, он же Ононтио

О-о-х, как бок болит! Просто мочи нет, болит, словно мне кто-то ребра из груди выдирает! Это ж надо, как меня угораздило! Помру я, наверное, навсегда останусь в стране этой чужой, так и не увидев больше родную землю. Старики рассказывали мне, что когда человек умирает, то перед ним проходит вся его жизнь. Вот лежу я сейчас и слышу, как птички надо мной щебечут. И вспоминается мне озеро Шерегодро, возле которого я родился. Там тоже птички щебетали, и лес тоже был большой. Но не такой, как на земле этой, Америкой называемой.

Село наше – Кончанское – принадлежало царевне Елизавете Петровне, дочери императора Петра Алексеевича. А сам я из карел, или ливгиляйне, как мы себя называем. Бабка Настасья мне рассказывала, что когда-то предки наши жили далеко от тех мест, у Ладожского озера, которое похоже на море.

Только вот случилось так, что царю Михаилу Федоровичу после большой войны пришлось отдать те земли шведам. Карелы же решили не оставаться под лютеранами и ушли на юг. Поселились они на Новгородской земле. Мы, ливгиляйне, всегда хотели жить рядом с русскими – нашими братьями по вере православной.

Вот так я и стал русским, хотя хорошо помню рассказы бабки Настасьи про нашу родимую землю, про скалы и озера Карелии. Язык наш я тоже помню, только чаще мне по-русски говорить приходилось. Эх, как давно это было!

Когда же мне исполнилось семнадцать годков, староста отправил меня в Петербург, в услужение ко двору царевны Елизаветы Петровны. Только какой там был у нее двор – царевна жила бедно, скромнее иных графьев или баронов. Не жаловала ее царица Анна Иоанновна, шпыняла, все грозилась в монастырь отправить.

Одно только хорошо было – добрая была дочь царя Петра Алексеевича, не обижала слуг своих понапрасну. Да и простого народа не чуралась. Помню, как у нее в друзьях любезных был унтер-офицер Семеновского полка Алексей Шубин. А потом по приказанию суровой императрицы Анны Иоанновны его болезного били плетьми и сослали на край земли, на Камчатку. Другой же ее дружок был и вовсе из простых казаков малоросских – певчий Алексей Розум. Не знаю почему, но царевне Алексеи всегда нравились.

И хотя меня не Алексеем звали, только царевна и меня тоже полюбила. А что, парень я был видный – высокий и сильный. Да и нравом был веселый, песни пел душевные, плясал хорошо. Царевна же сильно скучала по Алексею Шубину. И вот заметил я, что дочь царя Петра стала поглядывать на меня как-то так, внимательно и задумчиво.

Стала меня Елизавета Петровна привечать – здоровалась со мной по имени, на праздники гостинчики присылала. К делу меня приставила – начал я помогать кузнецу, который работал на Смольном дворе – там жила царевна в Девичьем дворце, который велел для нее построить отец Елизаветы Петровны – царь Петр Алексеевич.

Кузнечное ремесло мне нравилась. Силушкой меня Господь не обидел, да и, махая тяжелым молотом, не раз вспоминал я кузнеца Илмаринена, выковавшего волшебную мельницу Сампо. О нем рассказывала мне бабушка Настасья.

– Учись полезному делу, Кузьма, – не раз говаривал мне мой наставник, дядька Игнат. – Руки твои умелые всегда тебя прокормят.

И действительно, наука его мне потом не раз пригодилась.

Да, так вот, как-то раз, на Ивана Купалу, когда девки и парни песни вместе поют, хороводы водят и через костер прыгают, царевна взяла меня за руку и потащила на речку.

Эх, молодой я был, да и она была еще не старая, чуть больше двадцати ей было. А красивая какая! Высокая – два аршина и восемь вершков[28], глаза голубые – шалые, волосы золотые, по плечам распущены, как у русалки. Нос, правда, курносый, только у наших карельских девок, считай, через одну такие же носы. Кожа же у царевны была белая, как снег, и бархатная, мягкая. Откуда я это знаю?

А вот знаю… Потому что от смеха ее серебряного, дыхания жаркого, запаха волос ее шелковых я словно с ума сошел. Словом, забыл я, что она дочь царская, а я мужик простой. И произошло у нас то, что между молодыми парнями и девками порой бывает.

Ох, как мы с ней любились тогда. Душа у меня на небо улетала, а от восторга грудь сжимало. А Лизонька обнимала меня руками своими горячими, да нежно в ухо шептала, целовала меня сладко… Так мы с ней до утра под тем кустом и пролежали, все любились и миловались.

Сейчас же я лежу один под другим кустом и жду, когда смерть моя за мной придет. Нет, видно, не видать мне больше родной сторонушки. А так хочется хотя бы раз ее увидеть…

Любовь же наша с царевной закончилась быстро. Нет, ни я ее не разлюбил, ни она меня. Просто нашлись соглядатаи подлые, которые прознали о наших с ней прогулках вдвоем в роще и донесли о них царице Анне Иоанновне. Правда, та не стала ссылать меня на край земли, как Лешку Шубина. Просто однажды пришел человек из царского дворца и объявил Елизавете Петровне, что, дескать, негоже, что такой крепкий парень у нее в холопах отсиживается, тогда как государево войско с супостатом воевать собирается. И забрили меня рекрутом на службу. Так стал я моряком.

Точнее, не простым моряком, а корабельным кузнецом и плотником. На кораблях военных люди такие всегда в большом уважении были, даже офицеры с ними советовались, как корабль поправить, что можно сделать, чтобы он целым и невредимым до родной гавани дошел. Кузнечное дело к тому времени я уже знал хорошо, ну, а плотницким делом мы, новгородские, почитай, сызмальства владеем.

А тут, как на грех, случилась замятня в Польше, где умер старый король, а новых королей местные магнаты выбрали сразу двоих. Одного – Станислава Лещинского – поддерживал его зять, французский король Людовик. А за второго – сына покойного короля Августа Саксонского Фридриха – была наша царица, Анна Иоанновна. Чтобы посадить на польский престол этого Фридриха, в Польшу вошли наши войска. В Данциге же хотел было высадиться французский десант, чтобы поддержать короля Станислава. Но наши солдаты во главе с генералом Минихом заставили французов убраться восвояси.

Меня же, когда все это началось, отправили послужить России-матушке. Попал я на 32-пушечный фрегат «Митау», которым командовал капитан полковничьего ранга Петр Дефремери. Хороший он был человек, хоть француз и папист. Матросов не обижал, с офицерами ладил. Только не повезло ему тогда, да и нам с ним заодно.

В начале лета 1735 года фрегат наш оказался неподалеку от Данцига в окружении сразу четырех больших военных французских кораблей. Уже стемнело, и уйти от противника вдоль берега было опасно. Места там мелководные, и можно было запросто выскочить на песчаную косу. Там бы нам и конец пришел – расстреляли бы нас французы из пушек. Капитан Дефремери созвал офицерский совет, на котором было решено, что раз Франция и Россия не воюют, то, значит, и опасаться особо нечего. Ведь захват нашего фрегата будет сравни пиратству. К французам послали с запиской от нашего капитана мичмана Войникова, но обратно он так и не вернулся.

А вместо него к нам на шлюпке приплыл французский офицер, который сказал, что капитану их адмиралом велено, чтобы Дефремери немедленно прибыл на флагманский корабль французской эскадры. Наш командир сказал, что он когда-то служил вместе с адмиралом Берейлом, который командовал французской эскадрой, и думает, что сможет договориться с ним, и все закончится миром. Только вышло все по-другому. Французы арестовали капитана Дефремери, а с их кораблей спустили шлюпки и захватили наш фрегат, объявив его призом. Повели они нас в Копенгаген – есть в Дании такой город. Вот так я и попал в неволю.

Правда, продержали наш «Митау» и его команду в плену недолго. Как я узнал потом, уже через месяц наши вернули французам их пленных, а они – наших, да и сам фрегат в придачу. Только меня уже с ними не было.