Всё не так, как думала окрылённая Зося. Но разве это теперь важно?

Где же она теперь? Тот ночной гул был предвестником не простой грозы, а народного горя. Посёлок Паричи бомбили немецкие самолёты, потом пришли враги, но Донат не застал их: он сразу ушёл в леса.

Что с Зосей?

Хорошо, если в эвакуации, и учится своей историко-фольклорной науке, а может, сражается в таком же партизанском отряде, как он, или… нет, нет, мысль, что погибла, что её угнали в плен, он давил, словно ползучего гада. Чувствовал, что она не только жива, но будто рядом, всё время думает о нём, ищет и зовёт. И ещё одни слова Зоси о кукушке он помнил, вот это уж чистая правда:

– Эту птицу никто не видит, а вот слышать – слышат издалека!

«Вот и меня завтра не заметят, а вот услышать, – он посмотрел на снаряды, перевёл глаза на формочки для выплавки тола. – Услышат точно!

Он не думал о том, что может разлететься на куски со всей «чёртовой кухней». Нет, верил, что Зося оберегает его крылом. Наверное, и правда она считала его Великим Птахом из бабушкиной сказки. Он усмехнулся. Может, и так. Для неё он и будет именно таким.

Донат вывернул взрыватели из снарядов, осмотрелся. Скоро работа в прямом смысле закипит, а итогом её станут светло-коричневые, похожие на куски хозяйственного мыла толовые шашки. В них застынут, чтобы затем прозвучать, его и её голоса. А ещё – голоса тех, кто воюет на белорусской земле, и тех, кто погиб, но и мёртвым стоит за родную землю.

Готовясь опустить снаряды в котёл, Донат прислушался. Вдали за перелеском долго плакала кукушка, но умолкла. Небо перед рассветом хмурилось. Видимо, перед самой настоящей грозой.

Старому Михасю снова не спалось. После смерти жены старый стол на козлах он поставил ближе к печи в «чистой» половине избы – здесь в тёмное время было удобно листать толстую «амбарную» книгу. Щурясь, старик водил пальцем по ровным строкам начерченных карандашом таблиц. Его мутило от бесконечных цифр, и, если бы имел волю, то с радостью бросил бы засаленный талмуд в печь, и с облегчением смотрел, как искрятся и сворачиваются обугленными трубочками опостылевшие листы.

В противоположном от печи углу висела большая икона Богородицы, убранная вышитым красными узорами рушником. Старик, в отличие от жены-покойницы, совсем не верил в бога. Но что-то стало меняться в его душе, и по многу раз в бессонные ночи Михась поднимался с хрустом в коленях, подходил к образу. Не молился, а мысленно спрашивал: «За что выпало терпеть такое на старости лет? Почему не дано было помереть раньше, тихо и спокойно?»

Под иконой в том же углу стояли массивные кросны – станок для домашнего ткачества. Его Михась сделал для жены задолго до войны. Годы брали своё, он не мог вспомнить, например, событий минувшего дня, кто и что говорил, но зато он в мельчайших подробностях знал, как делал ту или иную деталь в этих кроснах. Как вытачивал ставы – деревянный каркас, на котором собраны все важные узлы станка, как делал навой – два вала, на один из которых навивают нити, а на другой наматывают полотно. Он смотрел на ниты – надетые рядами два параллельных прутка, на бёрда – с их помощью пробиваются уточные нити. Поножи, колёсца, чепелки – все эти механизмы для приведения в движение нитов он тоже сделал своими руками. Такие кросны были только в их доме, и жена Петруня стала первой мастерицей на селе…

Но теперь, глядя на станок, старик думал: если бы в доме был недостаток дров, он в первую очередь разломал бы и бросил в огонь этот громоздкий хитроумный механизм. Чтобы не занимал места, и… не напоминал о прошлом.

Жену он схоронил в начале осени прошлого года. Тогда Михась уже был сельским старостой. То, что он займёт эту новую для их мест должность, решили всем миром на сходе. Его рекомендовали немцы. Нет, он не вызывался сам служить, но пришедшая в их места новая власть быстро разузнала, кто из местных до войны имел зуб на советскую власть. Он подходил как никто другой, к тому же в прошлом работал счетоводом в колхозе, был в почтенном возрасте, а таких немцы почему-то назначали в старосты охотнее. Никто, совсем никто не знал, что он соглашаться не хотел. Но и отказаться не то, чтобы боялся… Знал, к чему приведёт его «нет» – он потеряет всё, что скопил, сберёг за эти долгие и непростые годы. После смерти жены он едва перебирал ноги, убитый горем, но никто не выразил ему сочувствия, все молчаливо отвернулись, словно затаились в презрении.

Впрочем, от односельчан Михась и раньше никогда доброго слова не слышал. Наверное, виной тому его заносчивость и гордость, умение обустроить жизнь, не считаясь ни с чем. За это его недолюбливали и при советах, и тем более теперь. Он жил сытно, получил от немцев право иметь оружие – пистолет и охотничье ружьё. И главное – за труды на Германию он имел оклад. Он имел право налагать штрафы и даже наказывать односельчан принудительными работами. На этом, собственно, его власть заканчивалась, прочее уже было в руках немцев, которые наведывались время от времени, и охранной службы полиции порядка, размещавшейся в их селе Белые мхи постоянно. Места здесь были глухие, сплошная лесная топь.

Да, он жил в тепле и в достатке. Но спать ночами не мог. Он думал в эти минуты о себе. Михась после смерти жены остался один. Два сына и дочь ушли на тот свет молодыми, ещё до войны. Но именно смерть жены подкосила его. Всё в доме – холсты, табуреты и стулья, кухонный шкафчик, коник для посуды, куфры и скрыни, одежда на вешалках – всё напоминало о ней, о прошлом, стонало о безвозвратном времени. У него было всё – добротная усадьба, сад и земля, хлев, пуня, баня… но не было ничего, что дарило надежду, счастье, желание жить. Если немецкая власть пришла навсегда, ну, по крайней мере, надолго, он просто умрёт тихо в одну из осенних ночей под унывный звон дождя, и все его хозяйство останется для нужд Германии. Ему некому передать, оставить в наследство всё то, что скопил и сберёг за жизнь. А если советы дадут отпор, и снова вернуться сюда, то тогда его смерть просто не будет такой тихой, его расстреляют на людях. Но, в любом случае, думал он в такие бессонные ночи, зачем же он тогда гнул спину, всю жизнь сопротивляясь обстоятельствам? Ради чего он всю жизнь только и делал, что работал и работал?

Да, да, копил и работал, а теперь почему-то должен за это расплачиваться…

Он согласился служить немцам, в противном случае они, если бы и не порешили его тут же, но уж точно отобрали бы всё, сделав самым нищим и бесправным в Белых мхах. Вот сказывали про бабку Дуню, крепкая ведь была, с характером. Её дом немцам приглянулся для своих целей, велели ей убираться. Так она ответила: «Меня Сталин отсюда не выселил, и вы убирайтесь!» И что ж, за сараем её и расстреляли. Вот и он вздумай чудить, то давно бы гнил. Отобрали бы добротную усадьбу, которую построил ещё его дед, а Михась год от года благоустраивал. Не за понюх табака всё пошло бы прахом. Разорения родного гнезда он просто бы не выдержал, оно казалось даже страшнее смерти. Но ведь и сохранность его теперь не имела смысла.

Старик сидел недалеко от печи, оценивая жизнь, и понимал, что люто ненавидит любую власть. От власти были и есть все беды, какого бы цвета и нации она ни была. В их местах коллективизация прошла относительно спокойно. Его отец владел мельницей, и он просто отдал её добровольно в колхоз, и семью не пустили по миру, не выселили. Правда, после этого отец сильно сдал и вскоре умер. Именно ему, Михасю, пришлось поднимать, тянуть дальше хозяйство. Жена Петруня – настоящее золото, мастерица на все руки. Он сделал для неё ткацкий станок, и она работала ночи напролёт, не жалея глаз и рук. Так они и жили, стараясь заработать грош любой ценой. Поддержки только вот не было. Сын Василь был крепкой, но бестолковый детина. Отец не смог приучить его к труду, направить силу. Так и сгинул он в тридцать шестом году – на праздничных гуляниях повздорил с местным битком и заводилой Трохой, тот его пырнул заточкой. Троха потом в Бобруйской тюрьме сидел, а недавно вот вернулся в Белые мхи – немцы заняли город, стали вербовать, и уголовник на коленях попросился на волю: служить в полицию. Теперь ходит королём.