Руте снилось, что они с Яном вдвоем спят на каком-то сеновале в большом и совсем заброшенном деревянном доме без дверей, с пустыми оконными проемами. За стенами шуршит дождь, стучит по полуразвалившейся крыше, льют струи воды, и дом протекает; тут и там просачиваются капли, весело звенят по каким-то листам железа, заливают стол, наполняют кружки и пустые кастрюли. А над ними не каплет, им так сухо, тепло и уютно друг с другом, и Рута уже не может понять, где руки Яна, а где - её. Их тела слились, словно срослись друг с другом, и они уже давно спят, и никак не могут проснуться. Над головой гремит то ли ранний майский, то ли запоздалый октябрьский гром, шумит гроза, заливает чистой, пенящейся водой всю землю, а они с Яном спрятались в маленьком гнездышке, которое сами и соорудили из душистого сена. Как они здесь очутились, что было потом - Рута так и не запомнила, хотя, наверное, во сне было и об этом. Но сейчас у неё было радостно и светло на душе, несмотря на понятное девичье смущение и легкое тревогу - в руку или не в руку этот странный, сладкий и хмельной сон пробуждающегося чувства...
С самого начала, как только он попал на излечение в дом Паукштисов, раненый Молчун стал для Руты настоящим мостиком к удивительному и ставшему незаметно таким дорогим для неё молодому человеку, которого судьба подарила ей второй раз, словно решив исправить свою когда-то допущенную ошибку. К счастью для девушки, Бог даровал ей добрых и многое понимающих родителей, готовых на все ради счастья горячо любимой дочери. Они безропотно приняли на себя тяготы по выхаживанию раненого товарища парня, при одном упоминании о котором у Руты теплели глаза, а её нежное и серьезное лицо приобретало мечтательное выражение. Зная свою дочь, и сам Паукштис, и его супруга чувствовали, что в её жизнь, наконец-то, пришло сильное и какое-то очень правильное чувство, перед правильностью которого рушились все житейские обычаи и привычные порядки. Родители девушки и прежде догадывались, что Ян вовсе не того лесного или деревенского происхождения, которое уравнивает всех и каждого, будь ты хоть семи пядей во лбу. Родительской любви не бывает без родительского расчета, но пока оба, и Юрис, и Гражина, по обоюдному молчаливому согласию не затрагивали этой темы до будущих времен. А то, что эти времена неизбежно придут, и очень скоро, родители тихой, сероглазой Руты знали по себе - сами такими были когда-то.
Сегодня Молчун впервые попросился выйти в сад. Рута уже давно научилась понимать его жесты, подкрепленные мычанием и скупой артикуляцией губ. Поэтому девушка наспех соорудила ему из двух толстых и крепких веток подобие клюшек, чтобы опираться, и тихонечко вывела из дома. Молчун, обняв Руту за плечи одной более-менее зажившей рукой, увлеченно заковылял, но у садовой калитки устал, сник и долго стоял, прислонившись к заборчику, пока Рута бегала в дом за полотенцем вытирать мгновенно выступившие у него на лбу крупные бисерины пота. Хвори уходили, огрызаясь, не желая так просто отпускать столь долго терзаемое ими сильное и молодое тело.
Первый страх он ощутил, когда деревья, прежде мирно шумевшие за окном Рутиной девической светелки, в которой он отлеживался у Паукштисов, впервые оказались рядом, тревожно шурша и переговариваясь листвой. Он вдруг подумал, что деревья вот-вот протянут к нему длинные и кривые руки-ветки, снова обхватят его, задушат, разорвут на части и каждую частичку его тела и души утащат вниз, под корни, в душную темноту земли. Лицо Молчуна перекосила гримаса ужаса и отчаяния, и он резко отпрянул, отчего едва не сломалась одна из его клюшек. Он бы точно упал, не подхвати его встревоженная девушка. Глаза у Молчуна на миг закатились, и он был близок к настоящему обмороку. Не на шутку перепуганной Руте понадобилось только лишь раз взглянуть в мечущиеся, больные глаза друида, чтобы она поняла длительные прогулки больному ещё пока в тягость. Подтащив легкое, плетенное из ивовых прутьев кресло с широкими подлокотниками, Рута бережно усадила в него друида, после чего закусила губу, поразмыслив, и тут же, подойдя к самой ближней яблоне, без сожаления отломила у неё полусухую нижнюю ветку. Затем она присела рядом с Молчуном, с облегчением откинувшимся на спинку своего садового трона, и мягко вложила ему в ладони яблоневую ветвь с редкими прожилистыми листьями.
Вопреки её ожиданиям, молодой друид не отдернул рук, а напротив осторожно расправил листики на узловатых, мягких веточках; ощупал пупырчатую кору, от которой исходил еле ощутимый дымный аромат осени, и улыбнулся. Улыбка его получилась робкой, почти детской, как у ребенка, которому наконец-то вернули тщательно спрятанную от него игрушку. Рута почувствовала, что к горлу её вдруг подкатил ком, судорожно сглотнула и вдруг обняла, прижала голову Йонаса к себе. Так она стояла несколько минут, не шелохнувшись. Затем Молчун осторожно отодвинулся, улыбнулся ей и сделал пальцами движение возле губ, словно играл на дудочке, а потом поднял большой палец вверх, промычав что-то одобрительное. Рута поняла, вспомнив, что Ян рассказывал ей об этом своем прозвище, и благодарно улыбнулась в ответ. Молчун помахал ей рукой, мол, иди, отдохни, а я тут посижу немного. Рута шагнула к дому, оглянулась, но немой друид успокоительно улыбнулся, помахал ей снова, и девушка с легким сердцем ушла в дом.
Йонас дождался, когда она исчезнет в дверях, оперся о подлокотники и с усилием поднялся. Затем встал на ноги и медленно двинулся к ближайшему дереву. Подойдя, он прислонился к стволу и склонил голову, словно прислушиваясь к яблоне сквозь толстый слой коры. Сад тихо шумел, разговаривал, листва вкрадчиво шепталась, изредка прерываемая серебристыми трелями какой-то невидимой птахи, обосновавшейся где-то в самых высоких ветвях. А Молчун, перед мысленным взором которого все ещё стояли изумленные, широко раскрытые от боли и ужаса глаза Книгочея и жесткие, превратившиеся в темные щелочки глаза Снегиря, изо всех сил бросающего в голову ему, Молчуну, свой тяжелый, убойный нож, Молчун все ещё стоял, вспоминая. Его пальцы невольно гладили бугристую яблоневую кору, а перед глазами друида покачивалось совсем другое дерево. То, что разбудил кто-то из его друзей, Патрик или Казимир, он этого не знал; разбудил, чтобы это дерево вдруг ожило, и страшная в своем растительном безразличии ко всему, что ходит, летает и плавает, древняя Сила Древес задушила его, отомстив за его... за его... за то, что он их...
