Герман старался забыть всё то, что причиняло ему боль. Наверное, она торопилась жить, поэтому её жизнь была такой яркой и короткой, словно звезда в небе родилась, осветила Вселенную и упала в небытие. Если он и вспоминал её, то видел всегда издалека, стоящую к нему спиной, он никогда не видел её лица, возможно потому, что после аварии от лица ничего не осталось. Однажды он принял много снотворного, чтобы соединиться со своей возлюбленной. Уснул и увидел сон, в котором была она. Герман хотел войти в комнату, где они раньше жили вместе, и увидел через дверную щель её, в красном платье, подаренном ей Германом, подчеркивающим её длинную мраморную шею, и рядом с ней мужчину, держащего ребёнка на руках. Она с такой нежностью смотрела на этого чужого незнакомого мужчину, и, видимо, почувствовав взгляд Германа на себе, обернулась. В её глазах был холод, раздражение и недосказанность, может быть, она хотела ему сказать о любви, а может быть, этот молчаливый взгляд обвинял его в её смерти.
– Когда это случилось, – продолжал Герман, – её уже не было. Я приехал к отцу и спросил его, что случилось? Из-за чего я так спешил к тебе, гнал машину? Он ответил холодно и отстранённо, как будто ничего не случилось: «Так ничего важного. Я рад, что ты жив. Мне жаль её, но таких Вероник, у тебя будут сотни…»
– В этом весь отец, – Глеб оторвал Германа от воспоминаний. – Я знаю, ты всегда хотел понять отца: гений он или тиран? Но ты никак не можешь принять, что он обычный человек, как мы все, подверженный порокам, слабостям и сомнениям. И тебя это убьёт, потому что быть таким как все, это ниже твоего достоинства. Ты боишься признаться себе, что хочешь вернуть отца, чтобы вернуть прежнюю жизнь. Но мертвые не возвращаются, а жизнь, как ни парадоксально, продолжается, хочешь ты этого или нет.
– Ты думаешь, мы правильно поступаем? – с кислой улыбкой произнёс Глеб.
– У нас нет выбора.
– Как тебе Алхимик? Правда, странный тип?
– Алхимик? – Герман пытался вспомнить всё, что связано с этим именем. Но обрывки мыслей терялись, растворялись, как корабли в тумане, и он пытался за них ухватиться, чтобы что-то понять: загадочный клуб экзорцистов, убогая квартирка, множество дверей. Он очень удивился, как смог он так сильно проникнуться сном. Он пытался уловить сон, как птицу за хвост, но сон ускользал, и ускользал, как аромат духов. Экзорцисты? Причём тут экзорцисты? Кто такой Бальтазар? Бальтовар? И что вообще ему приснилось, что его так сильно впечатлило? Ах, Алхимик. И он вспомнил отчётливо вчерашний вечер. Очередная вечеринка на 25-м этаже Сити Холла. Контингент отобран. Представители «бриллиантового круга», богатые и знаменитые.
– Это тот в длинном чёрном плаще? Не помню.
– Он назвал тебя клоуном, – произнёс Глеб. – Мне из сегодняшнего дня больше нравится мысль, что мы боги. Звучит обнадёживающе. Обанкротившиеся боги, уже точнее. Что значит быть богом? Это вопрос. Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Посмотрев на часы, Глеб тяжело вздохнул:
– Я должен идти. Встречаемся здесь через три часа, как сказал Тролль. Может быть, все образуется…
Герман не рассказал брату, что три дня назад, на форуме, посвящённом его отцу, кто-то положил ему в карман ключ и бумажку с адресом, и он собирался туда.
Дождь. Пианист, ударяя тонкими пальцами по фортепьяно, выпускал на волю одну за другой ноты, сплетённые между собой нитью музыки, как голубятник, подбрасывает птиц в небо, чтобы они взлетели и парили меж облаков. Капли, как гроздья винограда, падая на асфальт, рассыпались и, превращаясь в зеркало, отражали реальность. Спрятавшись под зонтом-тростью, Герман в начищенных ботинках ступал по лужам, разбрасывая воду, подобно Нептуну в океане. Он видел под собой потухшее небо, мохнатые клубки туч и разноцветные треугольные крыши домиков, похожие на шляпы состоятельных дворян из Средневековья. Мерцание автомобильных фар. Лёгкий туман поднимался с земли и был похож на дух, бродивший по городу в широком мужском костюме начала XX века. Герман улыбнулся. Среди чёрно-белого синематографа, мелькали яркие плащи и кокетливые маленькие сумочки. Женщина, пьющая кофе, со взглядом, устремлённым вдаль. Бармен, как фокусник, умело колдует над коктейлем, превращая ломтики ананаса в зонтики, а лимон в кусочек солнца. Одинокий художник, брошенный своей женой, на последние деньги покупает краски и мольберт, чтобы нарисовать свою музу. Собирая её черты, как мозаику, среди дам, случайно оказавшихся в кафе, в мокрой обуви и с капельками дождя на ресницах, он ищет совершенство. Они просто пьют кофе, наслаждаясь ароматом, останавливающим время, и не знают, что у кого-то из них сегодня художник украдёт разрез губ с изящным изгибом, чья-то улыбка станет загадкой на века, воплотив идеал женской красоты, кисть руки, к которой хочется прижаться, мокрые волосы, пахнущие жасмином, а чьи-то бездонные глаза заставят поверить в любовь. Как что-то неосязаемое, она витает в воздухе, её не видно, но знаешь, что любовь есть во все времена, и находится здесь в маленькой безымянной кофейне, которой нет ни на одной карте мира. Мужчина с бородой, с оставшимися крошками от сэндвича на ней, курит трубку с едким табаком и, покашливая, читает газету, поднося лупу к ещё хранящей с себе запах типографии, бумаге. Капля пота стекает с его лица и падает в чашку с остывшим кофе, нарушая застывший рисунок на дне бокала, и черепаха превращается в змею. Мальчик, лет семи, смотрит на него, и едва тот отворачивает, крадет кошелёк. Солнечный свет его ослепляет, и ребёнок выбегает на дорогу, где на огромной скорости мчится ему навстречу автомобиль. «Остановись!»– восклицает Герман и поднимает глаза, чтобы увидеть перед собой серый горизонт и абсолютно безлюдную улицу. Что это было? Он видел в отражении всё, кроме себя, и ещё кое-что. Позади, в шаге от него, за Германом следовало тёмное пятно, похожее на тень.
Старый дом на окраине города напоминал заброшенный корабль, блуждающий во времени, двор в виде колодца, узкие двери парадного подъезда с закруглённым козырьком. Нажал пыльную кнопку, лифт завыл, закряхтел, как раненное животное, потом резко двинулся вверх. Вот она, таинственная квартира с номером 41. Около минуты Герман стоял возле двери в замешательстве: войти туда или выбросить ключ. Любопытство пересилило все страхи и сомнения. Ключ плавно вошёл в замок и будто сам, без усилия руки Германа, провернулся, жалобно скрипнула дверь, и он вошёл в комнату. Всё было здесь незнакомым, но отчего сердце ёкнуло. На журнальном столике в ряд в военных бескозырках с широкими улыбками, как у Щелкунчика, стояли бумажные солдатики, на полу валялся меховой мишка, лежала открытая книга с согнутой страницей и отметкой карандаша возле второго абзаца, недопитая чашка чая. На плечиках возле шкафа с приоткрытой дверью и зеркалом висело красное бархатное платье с одним рукавом и чёрной розой вместо броши. Второй аккуратно отглаженный рукав умиротворённо лежал на стуле. В этой комнате ещё порхало дыхание жизни, они только сейчас вышли из комнаты, но вот-вот кто-то из них вернётся назад. Герману показалось, что он слышал их шаги, дыхание и даже смеющийся детский голос. За стеной играло пианино, пропуская фальшивые ноты, и в унисон в окно настойчиво билась птица. От мощной массивной мебели, охраняющей семейный очаг и покрытой вчерашней пылью до самых мелких деталей: замоченная сковорода в раковине, очки с одним ушком, лежащие на трёхногой тумбочке, цоколь без лампочки, колода рассыпанных игральных карт, миска с едой для кота – всё было пронизано чувством тихой грусти. Жизнь продолжается, а здесь всё осталось как было вчера, позавчера, двадцать лет назад.
И вдруг он узнал свои игрушки: шахматную доску, бумажных солдатиков, старый телевизор, видеомагнитофон, из которого торчала заезженная пыльная кассета. Не может быть! В этой квартире он проживал с родителями и братом, когда ему не было и пяти лет. Вставив кассету в видеомагнитофон, Герман включил видео с запечатленными кадрами из его детства: мама кормит его кашей, а он морщит своё лицо. Как мило. Герман улыбнулся, он снова окунулся в детство. Вот он с отцом играет в бумажных солдатиков, отец на стороне французов, а он – генерал русской армии. А сейчас они едут на синем добром «москвиче». Смотря на себя со стороны, Герман переполнялся эмоциями и пытался вспомнить: о чём он думал тогда, сидя рядом с отцом. Из автомагнитолы доносилась душевная песня, смысл её был не понятен, но на душе было легко, в лицо дул попутный ветер, и вся жизнь ещё была впереди.
