========== Часть 1 ==========

— Танцуй, — приказываю я, и ты, как только чужие пальцы касаются струн кото, вздрагиваешь всем телом и отступаешь назад, во тьму от меня. — Пока музыка звучит… танцуй.

Ты улавливаешь предупреждение, потому что в руках моих клинок, способный рассечь и струны, и пальцы, цепляющие их. Сейчас мною движет не скука, а что-то иное, заставляющее меня терпеливо ждать, пока ты, ужаснувшись тому, что можешь стать причиной чужой смерти, выходишь снова и уже не смотришь на меня, опустив глаза в пол.

Гордая.

Ты здесь, в моем непреступном святилище, остальные же люди — окровавленные, больные, оскорбленные богами — далеко за этими стенами. Они стонут где-то далеко, и мне, если не прислушиваться к проклятьям, не услышать их. Ты здесь, избранная для утешения моей вечности. Мне достаточно лишь твоих стонов. Пусть ты не такая зрелая и грациозная, как женщины, предназначенные для порока, однако все эти недостатки меркнут от твоего горящего ненавистью взгляда.

Гордая.

Скорее всего, ты бы лучше приняла смерть, однако я — Бог, и только я могу даровать её тебе. Ни одна болезнь и скорбь не тронет твоего тела, пока я не позволю этого.

Но ты медлишь и даже не можешь вознести свои руки вверх, потому что твои мышцы скованы страхом и давящей горло гордостью. Крепче сжимаю клинок и заношу его над струнами, готовый оборвать и их, и любую другую жизнь, кроме твоей. Музыка на мгновение замирает и ты, услышав хохот стали, предвидящей смерть, застываешь тоже. Кажется, будто вечность остановилась, и я, увидев, как ты своим тлеющим взглядом пронизываешь меня насквозь, отнимаю клинок и кладу подле себя. Музыка снова витает в комнате, пропитанной ароматом сгорающих тут ароматических трав, и ты делаешь небольшой поклон, крепко сжимая губы. Если бы твоя гордость была слишком хрупкой, я не заставлял бы тебя ломать её прямо здесь, в ту из ночей, когда я забрал тебя у смертного мира. Ты со мной, а значит времени для нас предостаточно.

Медленно двигаясь в такт протяжной музыке, ты изредка бросаешь на меня свой взгляд, полный чего-то злого и томного. Твои движения напряжены и иногда неуместны, однако я доволен наблюдать за тем, как иногда мимолётная белизна твоей кожи проскальзывает через разрез на подоле юкаты. Я бы мог и вовсе обнажить тебя одним движением или мыслью, однако наблюдать, думая, что ты неприступна, намного соблазнительнее. Только когда повторяющиеся такты мелодии и твои неловкие движения надоедают мне, я медленно обвожу взглядом твою фигуру, облаченную в темную юкату.

— Подойди.

Ты застываешь, но вовсе не удивляешься, потому что знаешь, что не по воле случая попала сюда. Осторожно косишься на человека, играющего на кото, и я тихо смеюсь — его глаза давно ослеплены моим клинком. Было бы предосудительно, если бы чей-то взгляд коснулся тебя с той же томностью, что и мой. Музыка становится порывистой и более быстрой, отчего ты вдруг теряешься и не знаешь, какие движения использовать, чтобы вдруг не разгневать меня. Боишься смерти от моей руки, не зная, что именно в эту ночь она тебе недоступна, как земле небеса. Я протягиваю руку, и делаю знак, чтобы ты подошла. Клинок со звоном опускается рядом со мной, и ты, внимательно проследив за моими движениями, делаешь пару шагов. Остановившись подле меня ты смотришь сверху вниз, и на секунду в твоём взгляде проскальзывает превосходство. Ты ведь думаешь, что если и умрёшь от моего гнева, то боги помилуют тебя, даруя на дальнем берегу лучшую жизнь, а я останусь здесь, в грязи и крови.

Но ты не ведаешь, что смертельнее гнева бога бывает лишь одно —

Страсть.

— Пой, — снова приказываю я, и кото замолкает, ожидая музыки твоего голоса. Ты вздрагиваешь, когда я встаю в полный рост, и отступаешь, опуская голову. Резким движением поднимаю твой подбородок, и вижу, как в твоих глазах застывают слёзы. Они блестят ярче всех алмазов и чище росы на траве, и, наверное, потому я выбрал тебя. Маленькое личико искажается гримасой боли, когда я, пальцами зацепляясь за пояс юкаты, слегка оттягиваю его. Сжав зубы, терпишь, чтобы не закричать, хотя я вовсе не запрещал. Люди — окровавленные, больные, оскорблённые богами — далеко за стенами, и тебя никто не услышит. Помимо нас в комнате лишь один человек, но он уже лишён почти всего человеческого.

— Ты не слышала меня? — переспрашиваю я, резко натягивая завязанный на твоей таллии узел, и ты порывисто вдыхаешь, снова отводя глаза. С твоих губ срываются несмелые звуки, и ты начинаешь петь. Я застываю, слушая дивный голос, подаренный тебе богами. Теперь я ненавидел их ещё больше за то, что они создали подобный цветок, отправив его расти в грязь. Твоё место на пантеоне одной из величайших богинь, однако ты, вся до дрожи земная, прогибаешься под моим величием. Опуская руки, я вижу, как заметно расслабляются твои пальцы, вцепившиеся в рукава юкаты.

Далеко за вечерним облаком

Сокол парит одинокий…

Твоя песня известна мне, когда-то давно я слышал её. Очень давно, когда вместо криков боли я любил слушать пение.

Я слышу его грустный крик,

В безмолвном ветре он один летит…

Я опускаю голову и вспоминаю, что эту же песню пела она. Такая же чистая и светлая, как ты. Такая же смелая и гордая. Пела для меня, чтобы я думал о чем-то кроме рассекания плоти. Ей нужно было бежать, не оглядываясь. И тебе тоже. Но ты знаешь, что никогда не убежишь. Где бы ты ни была, я слышу стук твоего сердца и голос…

Он рассекает небо крыльями,

И нет отдыха ему там никогда…

Увидев мою задумчивость, ты опускаешься на колени передо мной и складываешь руки, покорно наклоняя голову. Песня на секунду прекращается, и ты смотришь на меня своими большими глазами цвета нежных пионов, умоляя о благосклонности. Ты забываешь, что я Бог Смерти.

Вскидываю руку, чтобы прикоснуться к тебе, и твои плечи вздрагивают, а кожа лица бледнеет ещё больше, из-за чего ты кажешься мёртвой. Ужас этой мысли пронизывает меня насквозь, и я резко опускаю руку на твою шею, чтобы убедиться в том, что ты жива. Кожа горячая, а под пальцами я ощущаю биение, потому разрешаю себе грубее сжать руку. Ты зажмуриваешься и слегка отворачиваешь голову от меня, сдавливая в себе плач. Теперь я зол потому, что причинять боль вовсе расхотелось, и только ты тому виной. Твои полные омерзения глаза идут вразрез с полными похоти, какие я видел до этого. Гнев возрастает во мне с каждой секундой.

Никто не знает, что в сердце его.

В сердце у этого сокола…*

Внезапно ты продолжаешь петь. Меня раздражает та пронзительная тоска в голосе, с какой ты выговариваешь слова, искоса глядя мне в глаза. Твоё лицо слишком красиво в освещении зажжённых ламп, висящих на стенах, и потому я, большим пальцем надавливая чуть ниже твоего подбородка, заставляю тебя поднять голову немного выше. Не отнимая руки, приближаюсь совсем близко, и слышу, как ты сглатываешь и беззвучно рыдаешь. Губами почти касаюсь нежной кожи, и усмехаюсь твоему тяжёлому дыханию. Воздух, выдыхаемый мной, опаляет твою шею и ты напрягаешь плечи и голову, пытаясь отгородить себя от каких-либо ощущений. Тебе ли не знать, что вопреки своей воле ты ощутишь все в полной мере?

Краем глаза замечаю, что своими ногтями ты впилась в своё же запястье, и это удивляет меня ещё больше. Я понимаю, что если сейчас сделаю все, что хочу, то все равно не получу желаемого. Разжимаю пальцы на твоей шее, и вижу белёсые исчезающие следы на коже. С проклятием себя надеюсь, что не останется следов.

Я отстраняюсь, внимательно наблюдая за тобой. Ты переводишь дыхание, но уже не возвращаешь свой взгляд ко мне, боясь снова пробудить своим гневом мою страсть. Вытягиваю руку, и клинок оказывается в ней через доли секунды. Ты испуганно косишься на меня и на блестящую сталь в моих руках, а потом вдруг о чем-то задумываешься, и лицо твоё становится умиротворённее. Думаешь, тебя я приготовился умертвить?

Клинок опускается в плоть и рассекает её подобно раскалённому металлу, пронизывающему лёд. Твои глаза округляются от страха и ужаса, со звонким криком разлетаются во все стороны струны кото. Ты не можешь подавить вскрик, и я улыбаюсь, вытирая кровь с подбородка и правой щеки. Мне нравится выражение ужаса на твоём лице.