Саске, твой брат в этом возрасте уже стал чуунином. Тебе надо трудиться усерднее.

Да.

Он одёрнул себя, прикусив губу.

Из глаз что-то сочилось. Что-то мокрое и горячее.

Смахнуть лёгким движением с щёк.

Он и не хотел смотреть, но отдохнувший фонарь моргнул и загорелся снова. Кровь. Саске уже знал, что это значит. Он поэтому и не моргал, потому что-

Безутешные рыдания в залитой лунным светом комнате.

— Мама! — сдавленный слезами хриплый и ломкий голос. — Мамочка… папа… вы бы гордились мной? Вы бы любили меня таким? Никчёмным? Подавленным? Таким… грешным?

Лицо, спрятанное в ладонях.

Саске знал, что следующую иллюзию надо наслать про родителей. Сакура раздобыла фотографии. Надо показать на чужих лицах равнодушие и холод, презрение.

— Простите меня, — истеричные рыдания. — Простите меня! Вы ушли слишком рано! За что вы оставили меня?! Я всегда делал так, как вы хотите-

«И детей по их воле насиловал?» — Саске прикусывал себе язык до крови и старался не терять в себе злобы, не сочувствовать, не жалеть. Умерщвлённых детей никто не пожалеет.

— Если вы меня любите, умоляю, простите!

Ночная Коноха выглядит спокойно и тихо, но кому, как не ему, знать правду. Вот она, у него на пальцах. Кровь и слёзы. А в глазах Шаринган с тремя томоэ, потому что не отвернулся ни на секунду, пока Курогане Нобуо взвывал к луне, к звездам, родителям, выл, царапал себе в отчаянии лицо, никем не любимый и одинокий, обезумевший от катарсиса своей трагедии. Восемь ночей приходил Саске, скрытый иллюзиями; приходил через день. Курогане Нобуо плохо спал, «обработка» держалась в промежутках. Саске тоже ночами не спал, только днём и желательно между тренировками, чтобы Наруто и Сакура были неподалёку. У самого тени под глазами и кисти тонкие. Кусок в горло всё это время едва лез.

— Пожалуйста! — тяжёлые истеричные всхлипы, трясущиеся плечи. — Пожалуйста, простите меня!.. Я люблю вас, пожалуйста, не отворачивайтесь от меня!..

… а на девятый раз спектакль закончился, и никакой занавес не упал, чтобы спрятать сцену. Всё те же луна, сверчки по кустам, свежесть росы на траве, ход часов и лёгкие движения занавесок на сквозняке. Курогане Нобуо, исцарапав себе лицо, выплакав все глаза и надорвав глотку, связал петлю из старого пыльного отцовского галстука и повесился на крюке под погасшими лампочками, предварительно сняв люстру. Оставил деревянные сандалии в гостиной. Написал на стене дрожащей рукой «простите меня» старой бордовой помадой матери. Опрокинул стул, когда петля сдавила шею.

Он не умирал один. Он не умер один. Саске растерял всю беспристрастность, которую так хвалили родители в Итачи, и забыл как моргать, дышать, думать, когда разделил с насильником-убийцей последние моменты.

В первые разы Саске посылал тому кошмары с лицами жертв. Вызывал воспоминания. Он не знал, как умерли дети, но ему и не нужно было знать — Курогане выкинул все сладости из дома: от леденцов до фруктов. Последние сны преступника были наполнены родителями. Саске изучал архивы дел о педофилах — всё идёт из детства; кто-то надломил Курогане, отец ли, мать ли. Не имеет значения. Насиловать и убивать он начал после атаки Кьюби, когда потерял семейный бизнес.

Не столько совесть перед детьми казнила Нобуо, сколько совесть перед родителями.

Саске не хотел жалеть его, не хотел бы жалеть, но он и без Шарингана не смог бы забыть, похоронить в памяти, в каком безумном отчаянном раскаянии Курогане залез в петлю и оттолкнулся от стула. Глаза обожгло. В замедленном движении, словно в драматическом фильме, убийца стал сам себе палачом. И Саске сначала не смог поверить, что всё закончилось, ведь мир продолжил существовать.

И, тем не менее, в главе поставлена точка. Пора переворачивать страницу. Ночь скоро сменится утром, и в ближайшие месяцы больше не найдут детского трупа на свалке. Можно сказать: «всё кончено». Только слова с языка не идут.

Надо бы радоваться, ведь они победили, и зверь уничтожен. Никого не обвинят ни в саботаже, ни в убийстве. Был совершён самосуд.

Но это формальности. Саске никогда не забудет своих рук, складывающих иллюзии. И крики из памяти не сотрутся. Будет ли ему сниться Курогане Нобуо, молящий о прощении у безответной холодной луны, у безмолвных фотографий мёртвых родителей?

Имел ли он право вершить самый страшный на свете суд?

Саске не убил. Он подвёл за руку к бездне и велел уставиться на неё. Попытки к бегству были пресечены.

Он хотел, чтобы Нобуо испытал ужас — и тот его испытал.

Он хотел, чтобы преступнику воздалось по заслугам — так и произошло.

Он считал: «ещё одной падалью станет меньше». В числе поубавилось.

И тем не менее, не было ни радости, ни ликования, ни удовлетворения.

Только пустота.

Курогане мог бы расплатиться иначе — отправиться гнить в тюрьму или колонию и вариться в собственных мыслях, окружённый такими же, как и сам. Осознал бы он там весь ужас, который учинил? Убийство невинных — один из самых страшных грехов. Выйдя из долголетнего заточения, как мучительно жил бы он со своим раскаянием? Жил бы вообще? Или слонялся бы тенью, желая смерти, не будучи в силах себя покарать?

Не лучше ли тогда, что Саске его… подтолкнул?

Но имел ли он право подталкивать?

Курогане раскаялся. Он расплатился за всё, отдав себя целиком и полностью тому, что ждёт каждого после смерти, предложив самое важное и ценное — жизнь и душу.

Кто такой Саске, чтобы прощать?

Кто такой Саске, чтобы не простить?

Ноги не хотели вести его домой. Стоило бы лечь и забыться глубоким сном, но как после такого уснёшь? Стоило бы и поесть, но мысль о еде претила. Впрочем, Саске уже прекрасно знал, что нужно делать в таком случае.

Дорога привела его к одной из самых интересных тренировочных площадок Конохи — заброшенной бумажной мануфактуре на окраине города.

Сенсей водил их туда каждые три дня, и сложно было не благодарить его за уроки, там выученные. Одно дело — забираться на деревья и стены, используя чакру; и совершенно другое — прыгать между полом, потолком, стенами, полуразрушенными лестницами и станками, над битым стеклом и бумагами, не издавая ни звука. Получалось с переменным успехом, естественно. На Сакуру однажды упала мышь, и Саске, в результате, чуть не сломал себе шею и временно оглох на одно ухо; а Наруто как-то раз неудачно наступил на изогнутую железку, напоминающую грабли, схлопотал в нос, и громко свалился со второго этажа, упав в пустой, изъеденный ржавчиной, металлический чан. Дело было в семь утра, и если бы не сенсей с его иллюзиями, помирающий со смеху, проснулась бы вся округа.

Саске, как и сокомандники, видели, впрочем, что шутки шутками, а навыки, которые можно приобрести на такой тренировке, незаменимы. Сенсей ещё на первое «мануфактурное» занятие пригласил своего старого друга по генинским временам, Эбису, казалось бы, невзрачного джонина, который предпочитает копаться в бумажках. Но они с сенсеем отошли в залу, особенно заваленную всевозможным хламом, и начали свой дружеский матч.

Мерещилось, что не два человека «играют в догонялки», а безликие тени пляшут по стенам, беззвучно отталкиваясь ногами от застывших спинок стульев, ловко и тихо цепляясь пальцами за крохотные трещинки, извиваясь в воздухе пируэтами шелковых лент на ветру.

Саске был уверен, что даже Итачи не был настолько хорош. Шисуи — да.

— Эбису тоже раньше был в АНБУ, — обмолвился Генма после матча, когда его друг откланялся. — Мы всей командой туда попали, но в разные подразделения. Меня взяли в саботаж, он, в основном, шпионил, а третий наш товарищ угодил в силовое крыло.

— Но он же занимается бюрократией! — воскликнула Сакура. Её удивление, наверное, было таким сильным, потому что эту роль она и играла в истории с Курогане Нобуо.

— Именно поэтому с ним так опасно иметь дело, — подмигнул ей Генма. А она сняла робость с лица, словно маску, и сменила выражение на что-то решительное, голодное. У неё глаза загорелись. Зря, может, Саске её изначально со счетов списал. Владение информацией и разумное использование таковой может сделать человека опасным. А Наруто, пусть и шалопай, если не сбавит темп обучения, рискует стать хорошим шпионом и следопытом.