И они вместе будут убивать.

Саске против воли передёрнуло, крики Курогане Нобуо всё ещё эхом в голове.

Как теперь вообще убивать?

У него поднимется рука?

В самозащите — да, безусловно. Саске не для того ежедневно тренировался, чтобы замереть перед ножом и кровожадным оскалом. Но вот так? Вести за собой, словно дудочник, жертву к реке смерти и играть-играть-играть, пока голодная вода не примет щедрый подарок?

Это не убийство, нет. Все инстинкты подсказывали, что случившееся даже хуже. Кто он после этого? Стервятник, выжидающий пролитой крови? Беспристрастный ворон? Он не хочет быть таким.

Он не хочет уподобляться Итачи.

Чернильная ночь сменилась кобальтовыми предрассветными сумерками. Саске прошёлся по мануфактурным залам и с глухим удивлением осознал, что тренироваться не тянет. Слишком тихо вокруг, слишком сонно. Не хватает парочки шумных людей, чтобы пересилить гробовое спокойствие, когда город досыпает последние часы перед будильниками. Было душно. Хотелось воздуха.

Он поднялся на крышу, минуя дряхлые уставшие остатки эпохи. В здании было три этажа, хотя со стороны казалось, что все пять; идти было недолго. Саске, уже будучи снаружи, сел в позу лотоса, вцепился взглядом в Коноху и стал ждать рассвета — большего ему не оставалось. Свежесть воздуха била в ноздри. Казалось, время идёт медленно, каждая минута длилась вечность. Курогане всё отталкивался и отталкивался от стула в мыслях. Когда найдут его тело? Когда будут похороны? Найдётся ли хоть один человек, который бросит на гроб белую хризантему и скажет «я прощаю тебя, иди с миром»?

Когда кобальт сменился лазурью, к нему молча и тихо подсел сенсей. Протянул картонный стакан, пахнущий чёрным кофе. Саске взял подарок в руки, и его ладони обдало тёплом. Он не был уверен, что выпьет; однако, пожалуй, он бы даже от чая отказался. Но кофе… напиток серьёзный. Кому попало и когда попало хороший крепкий чёрный кофе без сахара не предлагают.

Сенсей молчал, но ему и не нужно было пока ничего говорить; его лицо, поза, отсутствие сенбона во рту — всё это отдавало пониманием. Он тоже проходил через это. И прошёл.

— Плохой из меня убийца, — спустя целую вечность, нехотя и тихо признался Саске, не отрывая взгляда от Конохи.

— Хороших убийц не бывает, — тяжело вздохнул Генма. — Это фанатики и социопаты.

— Но хорошие ниндзя убивают.

— Убивают, — согласился сенсей. — Но за смерть можно расплатиться только смертью, Саске. Разница в том, что ты убьёшь быстро, но вот тяжесть совершенного греха убьёт медленно. Она расколет тебя, словно зеркало. И ты потеряешь осколок за осколком, пока не останется только тьма. Это аксиома.

— Зачем тогда вообще люди хотят стать шиноби, — в горле встал ком. В глазах щипало.

— А ты зачем хотел?

Он мог бы сказать «потому что Учиха», «потому что отец», «чтобы мама гордилась», но получилось только:

— Потому что Итачи.

— Учиха Итачи, — медленно произнёс Генма, — уже давно мёртв, хотя тело его ещё живо. — Он позволил Саске переваривать эту мысль, и только потом продолжил. — Не позволяй ему убить тебя так же медленно и мучительно, как он сам себя казнил.

— Откуда… откуда вы знаете, что, — Саске оборвал сам себя, не закончив мысль.

— Ты им бредил, — мягко и тихо ответил Генма. — А любая навязчивая идея ведёт к безумию. Не суди строго, но в день моего знакомства с вами я увидел в вас маленьких наивных фанатиков. Одержимых.

— А сейчас?

— А сейчас вижу, что испытание изменило вас.

— Я убил, — на выдохе прикрыл глаза Саске. — Не заколол, не задушил, но… но подтолкнул. Это не может быть положительным изменением.

— Разве? — понимающе и очень печально улыбнулся ему Генма. — Нас учат в Академии, что есть два вида людей: те, кто может решить, жить кому-то или нет, и те, кто не может. Что в моём детстве, что в твоём, эту мысль нам внедрили. Но, к сожалению, — сенсей отвёл взгляд, — они нам солгали.

— Почему?

— Потому что… как я уже сказал, только психически больному плевать скольких он убил, почему и за что… потому что порой намного более жестоко пощадить или отпустить… потому что жизнь не делится на чёрное и белое, и нет абсолютного зла, как и абсолютного добра… потому что у нас у каждого своё кладбище, и мы его носим с собой. Допустим, ты спросишь меня: «сенсей, скольких вы похоронили?» — а я не смогу тебе ответить. Сколько вражеских трупов я сжег, растворил или закопал? Скольких союзников принёс в свитках, перемазав руки кишками? Скольких друзей убил, чтобы облегчить им неописуемые муки? Скольких неудачливых свидетелей оставил гнить в тёмных переулках? Много, Саске. В силу возраста даже больше, чем Итачи.

— Но вы не сошли с ума.

— Нет, не сошёл. Как думаешь, почему?

Саске скрипнул зубами.

— Не знаю.

Генма грустно вздохнул.

— У меня есть друзья. Вот и всё.

— У Итачи был Шисуи!

— Вот поэтому, когда Шисуи не стало, случилось то, что случилось. Твой брат, конечно, не сильно откровенничал на службе, но все знали, что он не хотел быть шиноби; у Фугаку были нереализованные амбиции на этот счёт, поэтому никто со мнением самого Итачи не посчитался. Невероятное одиночество, давление клана, стресс, кровь на руках — я считаю, его подростковую психику просто сломили эти факторы. Он обезумел и отомстил всем причастным к своими страданиям. Даже тебе отомстил, потому что родители давят намного меньше на второго ребёнка в семье. Итачи хочет, чтобы ты убил его, потому что сам он уже давно мёртв. Но если ты убьешь его, то и сам погибнешь, и никто тебя уже не спасёт. Понимаешь, о чём я?

— Плохой из меня убийца, — мрачно и обречённо повторил одно из своих самых неприятных осознаний Саске.

— Именно поэтому у тебя такой огромный потенциал.

Помолчали.

Над Конохой медленно разливался нежно-абрикосовый рассвет.

— Итачи когда-нибудь где-нибудь осядет, — вдруг начал Саске, сжав в ладонях остывающий кофе. — Наруто его выследит, а Сакура натравит на след коллекторов, сектантов, проституток, адвокатов или ещё кого. А я приду, когда он будет уже на коленях… желать смерти, — он прервался на миг, — и не убью его. Я уйду, а он не сможет догнать. Итачи умрёт один.

Он всё-таки отхлебнул из картонного стакана, и бодрость разлилась по телу привкусом ликования.

Закончил:

— Не для того меня вырастила мать, чтобы я шёл по его стопам, хотя когда-то отец только об этом и мечтал.

Сенсей лёгким и аккуратным, почти осторожным, движением взлохматил ему волосы. Сказал с теплом в голосе:

— Я горжусь тобой, Саске.

И что-то в груди разжалось. Что-то спало с плеч.

Он выдохнул и позволил лёгкому утреннему ветру высушить свои непролитые слёзы.

Медленно начинался новый день.