С Лизой отношения почему-то не складывались. Она называла меня «девочкой» и, когда разговаривала со мной, всегда смотрела поверх моей головы. Это выглядело примерно так:

– Девочка моя, ты не видела, куда делись мои очки?

В этот момент она смотрела куда-то вверх, отчего мне тоже хотелось посмотреть вверх и там, на потолке, обнаружить её очки.

Как-то раз бабушка не выдержала и сказала Лизе:

– Деточка, у моей внучки есть имя. Извольте обращаться к ней по имени.

– Вы мне не указывайте, Варвара Степановна, как мне обращаться к дочери моего будущего мужа.

– А вы мне, деточка, не дерзите. «Будущего» – это вы правильно заметили. Пока ещё я – хозяйка этого дома.

– «Пока ещё» – это вы верно сказали.

И тогда бабушка поворачивалась ко мне:

– Мария, пошли, душа моя, гулять. Здесь нам с тобой больше нечего делать. Здесь мы больше никто.

Мы молча одевались и уходили гулять в сквер возле нашего дома.

С появлением в доме Лизы я стала заложницей: все споры были исключительно из-за меня. Я даже думала, что стоит мне куда-нибудь уйти, как в доме наступят мир и покой. Это я потом поняла, что за отсутствием видимых причин для ссоры взаимная неприязнь двух женщин искала повод и этим поводом была я. И всё же я была на бабушкиной стороне.

Папа по-прежнему приходил пожелать мне спокойной ночи, накрывал меня одеялом, но времени на это уходило всё меньше и меньше.

Как-то раз я решилась на важный разговор с папой и попросила его выгнать тётю Лизу из нашего дома.

– Почему, Тыковка? Она тебе совсем не нравится?

– Я боюсь её, папочка.

– Почему, родная?

– Бабушка сказала, что она околдовала тебя. А ещё бабушка сказала, что тётя Лиза отравит её крысиным ядом.

Папа встал, пожелал мне спокойной ночи и быстро вышел из комнаты. Я закрыла глаза, но сон не шёл. Вдруг я услышала, как папа кричит. Я даже сначала не поняла, что это кричит папа. Просто раньше я никогда не слышала, чтобы папа кричал. Подойдя к двери, я тихонько приоткрыла её и увидела бабушку. Она стояла в халате, с распущенными волосами и смотрела на мамин портрет. А папа кричал, чтобы бабушка не смела подходить ко мне, потому что она и понятия не имеет о приличных манерах и воспитывать его дочь в духе человеконенавистничества она не имеет никакого права.

Бабушка молчала. В комнату вошла Лиза и увела папу. Я скользнула в комнату, прижалась к бабушке, взяла её за руку и потащила в её комнату. Бабушка села на кровать и заплакала. До этого я никогда не видела, чтобы бабушка плакала. В тот вечер у меня было сразу два открытия: папа, оказывается, умеет кричать, а бабушка, оказывается, умеет плакать. До этого дня бабушка говорила, что слёзы – удел слабых, и именно тогда я поняла, что бабушка, возможно, не слабый, но и не совсем сильный человек.

Всё бы ничего, но бабушка, вытерев слёзы, сказала, что завтра мы с ней идём в церковь.

Бабушка никогда не водила меня в церковь: ей запрещал папа. Да и церковью это место нельзя было назвать: молельный дом, куда почти тайно собирались какие-то старички и старушки. Бабушка говорила, что все беды и войны в мире происходят потому, что у людей нет веры, что люди забыли Бога. Церкви закрывали, делая из них склады для хранения продуктов, одежды и всякой всячины.

У бабушки была маленькая иконка, но она прятала её в старом-престаром чемодане. А чемодан бабушка хранила под кроватью. Там же лежали её вещи «для похорон». «На всякий случай, чтоб ты знала», – говорила мне бабушка, показывая на чемодан.

Этого чемодана я очень боялась. Во-первых, там лежала запрещённая иконка, а во-вторых – платье, в котором бабушку должны будут положить в гроб. Я даже представить себе не могла, что такой момент когда-нибудь наступит.

Как-то, когда дома никого не было, ко мне пришёл мой друг Сашка Макаров, и я показала ему страшный чемоданище.

Сашка долго разглядывал икону, рассматривал бабушкины лаковые чёрные туфли с позолоченной пряжкой, красивое коричневое платье, белую гипюровую шаль, а потом уверенно изрёк:

– Машка, твоя бабушка – антисоветчица. И то, что ты её покрываешь, недостойно звания пионера.

Я страшно испугалась, что мой друг Сашка Макаров пойдёт к председателю совета дружины, строгой и правильной девочке из восьмого класса Наташе Егоровой, и скажет ей: «Уважаемая Наташа Егорова, я обязан вывести на чистую воду антисоветчицу Марию Берман, которая недостойна носить красный пионерский галстук и значок с изображением вождя нашей революции. Нужно срочно исключить Марию Берман из рядов пионерской организации».

А правильная и строгая девочка Наташа Егорова ответит доблестному пионеру Сашке Макарову: «Спасибо, Александр Макаров! Несмотря на то что у тебя родители алкоголики, ты – настоящий герой!»

И потом на совете дружины меня, пионерку Марию Берман, ученицу четвёртого класса, позорно исключат из пионеров.

Я посмотрела на Сашку и твёрдо сказала:

– Если ты хоть слово кому-нибудь скажешь, я расскажу, что твой дедушка был попом.

Сашка взглянул на меня и усмехнулся. Потом закрыл чемодан, задвинул его под кровать и торжественно сказал:

– Машка, ты – дура. Я даю тебе честное пионерское слово, что никогда и никому не расскажу о твоей бабушке-антисоветчице. К тому же она всё равно скоро умрёт.

– Ты сам дурак! С чего это она должна скоро умереть? Ей всего шестьдесят лет.

– А на фига она одежду припрятала для похорон?

– Это её Лиза отравить крысиным ядом хочет.

– Ты это точно знаешь?

– Ну да, так бабушка сказала.

– Тогда, Машка, ты на самом деле дура. Нужно срочно звонить в милицию. Мы раскроем страшное преступление, и, возможно, нам даже орден дадут за спасение жизни твоей бабки.

– Она не бабка, она бабушка.

– Какая разница?

– Большая. Ты правда думаешь, что нужно звонить?

– Ну да. Где твоя бабка, то есть бабушка, сейчас?

– В поликлинику пошла.

– Ну вот, началось.

– Что началось, Сашка?

– Ей уже стало плохо, и она пошла в поликлинику. Домой может не вернуться.

Дрожащими от страха руками я взяла трубку телефона, потом подумала и положила её обратно.

– Давай ты, Сашка. Я боюсь.

– Трусиха! – сказал Сашка и, смело приложив к уху трубку, набрал номер милиции, который знали все советские дети.

– Алло! Это милиция? У нас тут отравление крысиным ядом. Умышленное? Да, умышленное. Кто звонит? Пионер Александр Макаров.

Бьюсь об заклад: бдительный Сашка в этот момент уже примерял орден.

– Да, приезжайте. Здесь могут быть следы преступления. Мы ничего трогать не будем.

Мы молча сели на маленький старый бабушкин диван и замерли в ожидании звонка. Минуты две мы сидели молча, прижавшись друг к другу.

– Может, их нужно встретить? – спросила я.

– Это ещё зачем?

– Ну «скорую» же мы встречаем.

– Так это «скорая». Милиция сама дорогу найдёт. К тому же нам сказали сидеть и не двигаться.

– Нам сказали ничего не трогать.

– Это практически то же самое.

– Ну ладно, сидим.

В этот момент мы сначала услышали, как кто-то вставил ключ в замочную скважину, потом – как скрипнула дверь, и только потом раздался голос Лизы:

– Ау, есть кто живой?

Если бы она не произнесла слово «живой», возможно, мы с Сашкой повели бы себя несколько иначе. Но она сказала «живой», и мы заорали. Потом, не сговариваясь, стали толкать комод к двери, чтобы подпереть её.

Ничего не подозревавшая Елизавета Львовна, услышав нашу с Сашкой возню, подошла к двери моей комнаты. Мне рисовались страшные картины, одна хуже другой: вот Лиза со страшным оскалом подходит к двери и топором выбивает доску. Нет, откуда у нас топор? Топора у нас никогда не было, так что этот вариант не подходит.

Тогда так: Айза с баночкой крысиного яда не может открыть дверь и высыпает этот яд в чайник. И вдруг в голове пронеслась страшная мысль: папа придёт с работы и захочет выпить чаю. А там яд. Бабушку я уже практически похоронила.