И хотя оба были пенсионерами, помогали всем четырем детям, которые жили своими домами и семьями.

Как большого праздника ждал Тимофеич почтальона по одиннадцатым числам – дням пенсии. Обычно в этот день он тщательно брился, надевал свежую рубаху, причесывался и душился «Шипром». Антонина же в этот день сидела дома и никуда не ходила, чтобы не прозевать забрать деньги у мужа. Но в этот раз она как-то сбилась со счета и чуть свет отправилась в город, на рынок и по магазинам, – присмотреть осеннюю обувь, что-нибудь типа полусапожек, так как старые сапоги разлезлись, а дождливая, грязная погода досаждала своей промозглостью. Тимофеич же, как всегда приведши себя в порядок, спокойно сидел у окна и читал газету.

Залаяла Белка, и почтальон вошел на кухню. Тимофеич налил ему чайку, расписался, пересчитал деньги на себя и жену. И тут вдруг мелькнула шальная мысль: «Пока нет “урядницы” – сбегаю-ка за бутылочкой» – так и сделал, только купил не одну, а сразу две – про запас, на всякий случай.

Вернувшись домой, Тимофеич чинно приготовил закуску: нарезал сала, вытащил из погреба соленых огурчиков, поставил рюмочку. Только пригубил одну, послышался скрип калитки, и через двор величественно проплыла Антонина с каким-то диким, озабоченным взглядом, с пустой сумкой, без покупок. Не помня себя, Тимофеич схватил начатую бутылку и вылил ее себе в глотку… Что происходило дальше, он помнил смутно. Что-то выговаривала ему Антонина, что-то говорил он ей, что-то он еще пытался сделать, но ноги и руки не слушались его: все поплыло, поплыло и стало переворачиваться. Полуползком он добрался до кровати и, как был в одежде, упал на нее.

Утреннее пробуждение после выпивки всегда противно, но после перепоя – вдвойне или втройне. Состояние поганое, на душе паршиво, да и в мозгах полный раскардаш. А глотка сухая требует, жаждет прохладного соленого питья, мозги как будто хлюпают, не желая соображать, конечности отказываются подчиняться… Очень противно на душе.

Кое-как Тимофеич поднялся и вышел на улицу. Голова гудела, сердце вырывалось из груди, жажда была непередаваемая… Попил крепкой заварки, но это почти не помогло. Позвал жену и умоляюще попросил дать грамм сто опохмелиться. Каково же было его удивление и даже возмущение, когда услышал он от Антонины, будто бы у нее нет ни грамма ему на похмелье.

Тимофеич стал усиленно вспоминать свои действия накануне: «Вот я принес домой две бутылки, ставлю их на стол… Так, одну или две? Вроде две, но открыл только одну. Дальше… Что было дальше, мать твою так? А, конечно, полез в погреб за огурчиками. Так-так… Дальше что, а? А, вспомнил, потом достал сало из холодильника, хлеба нарезал… и, кажется, налил рюмку водки. Да-да, точно налил одну и сразу выпил и закусил огурчиком… Ну вот, стало маленько проясняться. Так, а вот что же дальше было? По-моему, Тонька вернулась… Ага, еще подумал: “Вот некстати” – и выпил всю бутылку из горла… Ну да, а то бы она тормознула меня… Так, правильно… Но вторая-то бутылка куда подевалась? Не мог же я обе заглотнуть! Конечно, нет. Значит, Антонина, зараза, запрятала и решила меня проучить. Надо к ней подмылиться, чтоб дала рюмашку, а то труба горит и мозги плохо варят!..»

После этих размышлений Тимофеич вновь подошел к жене и, как ему самому показалось, очень жалостливо попросил ее выдать стопарик, а то сил нет ни жить, ни работать. А уж в свою очередь он переделает все, что ни скажет ему «его дорогая и единственная», выполнит любую работу и исполнит все ее желания.

Каково же было его разочарование, когда Антонина очень даже дружелюбно, но вполне однозначно ответила отказом, заявив при этом, что в доме нет ни капли спиртного. Но если бы было, то, конечно, выделила бы ему «на поправку», так как его вид свидетельствовал о полной нетрудоспособности, а ей нужны были именно сегодня хорошие, рабочие мужские руки, а не «трясучки».

Не понимая в полной мере происходящего, Тимофеич старался направить работу мозга на одну-единственную цель – выяснение: куда же делась вторая бутылка? Или Тонька хитрит, хотя вроде как не похоже. Или он впопыхах сунул куда-нибудь, когда увидел приближающуюся опасность. Но куда?

Тимофеич стал методично осматривать все углы на кухне: «Так, за столом нет, за ящиком тоже». Не было ни в шкафах, ни в развешанной на вешалке одежде – нигде…

«Черт бы ее побрал, эту Антонину, не иначе как разыгрывает. Надо давить на нее, иначе с ума сойти можно».

Он вернулся на веранду и пересохшими губами тихо произнес:

– Тонь, а Тонь, ну выдай рюмку, ну что, пропадать мне?

Антонина сходила в спальню и, вернувшись с деньгами, велела ему кроме бутылки купить пару булок хлеба и пачку соли. Не помня себя от радости, Тимофеич быстро собрался и чуть не вприпрыжку помчался в продмаг. Не прошло и получаса, как он уже сидел дома за столом и с довольным видом закусывал только что опустошенную рюмку «Русской»… В голове начало проясняться, руки и тело стали подчиняться сознанию, и жизнь снова приобрела какой-то вполне определенный смысл. Он еще налил рюмку и залпом выпил… Ну вот, теперь и аппетит пришел, и есть захотелось. Налил тарелку борща и с большим удовольствием съел его. Истома охватила все тело… Тимофеич уже собрался еще одну рюмашку пропустить, но зоркий глаз жены и ее проворные руки не дали свершиться этому чуду. Вместо водки Антонина налила ему кружку крепко заваренного чая…

Прошло несколько дней… Как-то, разговорившись с женой, Тимофеич посетовал на то, что не помнит, куда делась бутылка водки, которую он купил с пенсии.

– Так ты ж ее выпил из горлышка, как алкаш последний, – поддела его жена.

– Так это ж одну, а я покупал две.

– А я-то думаю, почему это нам вдруг пенсию меньше принесли, чем всегда. А это ты, оказывается, пропил! Ну, теперь-то все понятно. Правильно я делаю, что никогда не доверяю тебе деньги, ненадежный ты, Володя, человек, хоть уже и старый.

Антонина еще говорила что-то, корила и стыдила его, обзывала непристойными словами, но он ничего не слышал. Единственное, что его занимало, так это куда он мог деть эту бутылку. Ну не могла же она улетучиться, не могла же она испариться!

Прошло еще несколько дней. Антонина уж больше его не попрекала, жизнь вошла в свой размеренный круговорот, и только Тимофеич все чаще и чаще задумывался над этим странным случаем. Говорят, если долго думать о чем-нибудь, то может прийти озарение или решение… Может присниться, как Менделееву его знаменитая периодическая система. Вот так и Тимофеичу в одну из ночей приснилась вся картина того «пенсионного» дня. Он как будто со стороны видит себя за столом, и бутылки стоят обе, и закуска уже нарезана… Вот он выпивает рюмку, хрустит огурец, приятно тает на зубах холодное сало… Вот он видит идущую через двор жену, хватает бутылку и выпивает два глотка… Закусывает салом, хватает нераспечатанную бутылку и мчится бегом к печке, где в углу есть дырка, чтобы кот Мурзик спускался в погреб ловить мышей, проталкивает руку с бутылкой в дырку и укладывает ее на фундамент печи… Прикрывает половиком дырку и возвращается к столу… Ну а дальше все то, что он знает, что ему рассказывала Антонина: допивает бутылку, заедает огурцом и салом…

Увиденный так явственно сон разбудил Тимофеича раньше обычного. Встать он не посмел, так как Антонина сразу бы заподозрила его. Но и спать он уже не мог, горя желанием проверить правдивость вещего сна. Так и проворочался до рассвета…

Перед утром немного задремал, но жена разбудила его, так как сама в этот день намеревалась съездить к старшей дочери. Тимофеич поднялся, вышел на улицу… После завтрака он с нетерпением ждал, когда же отчалит его благоверная, чтобы проверить указание сна.

Часам к десяти Антонина, набрав гостинцев детям и внукам, ушла на автобусную остановку, а Тимофеич запустил руку в заветную «кошачью» дырку… Радости его не было предела…

– Вот так сон, всем снам сон! Ну, будет сегодня праздник, порадуется душа! Ан ведь Бог-то есть, видать, на белом свете. И если хорошо постараться, то одарит он тебя своим озарением.