— В другой раз будет еще больше, — засмеялся он. — Теперь, когда французы получат свеженькое подкрепление, ставки резко пойдут вверх. Но берегитесь! Совсем скоро уже и наши станут желать вам погибели!

— Да пусть только попробуют! — шутливо возмутился Ольгерсен. — Когда мне надо защитить свою шкуру, я превращаюсь в дикого кабана и разоряю все вокруг, не заботясь о том, кто попадется на моем пути!

Вандерлук снова расхохотался и пошел к себе.

Еще несколько подобных баталий — и денег у Мери будет достаточно для осуществления ее планов. Не то чтобы ей не нравилось просто воевать, но, если уж совсем честно, она бы предпочла, воюя, добиться наконец богатства и славы.

— О чем задумался, Рид? — спросил Никлаус, когда они вошли в свою палатку.

Мери, еще одетая, вытянулась на одеяле, исподтишка разглядывая Ольгерсена в неярком свете масляного фонарика и мечтая. Спустилась ночь, вот-вот прозвучит сигнал гасить огни.

— О моем сокровище, — улыбнулась она.

— Да ну, гроши какие-то, — засмеялся в ответ Никлаус, видимо, подумав, что она говорит о выигранном пари.

Но Мери покачала головой:

— Нет, я не о выигрыше. Совсем о другом. О другом — и это действительно сокровище! Настоящее огромное богатство, ты такого и представить не в силах!

— Но ты же мне расскажешь? — то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил он и зевнул.

— Может, и расскажу. Зависит…

Никлаус снял мундир и нижнюю сорочку, собираясь ложиться. В низу живота у Мери разгорелось пламя. Она повернулась и, нащупав колесико фонаря, прикрутила его почти до отказа. Так можно было быть уверенной, что снаружи их теней не будет видно.

— Эй! Рид! От чего зависит-то? — дернул ее Никлаус.

Он вытянулся рядом, словно какой-нибудь обычный сосед по койке.

Тогда Мери сползла со своей постели и, стоя на коленях прямо перед его лицом, начала расстегивать крючки на мундире. Никлауса одолевала зевота, он жмурился, как кот на солнышке. Но когда он снова открыл глаза, так и не дождавшись ответа на свой вопрос, «солдат Рид» заканчивал освобождать очень миленькие грудки из-под стягивавшей их плотной повязки.

Между двумя белоснежными полушариями посверкивали нефритовый «глаз» и подвеска с изумрудом.

— …зависит от тебя, — завершила свое условие Мери.

Никлаус так и раскрыл рот.

Однако удивление и растерянность его длились недолго. Их жадные взгляды встретились, и Мери прильнула к своему сержанту. Рука Ольгерсена проскользила до заветного местечка между ногами, еще затянутыми в форменные штаны, и нащупав там утолщение от вложенной Мери, как обычно, свернутой в трубку тряпки, на миг замерла.

— Давай, давай, исследуй получше, сержант, все проверь! Убедишься, что солдату Риду есть чем тебя удивить! И так будет всегда!

Сержант опрокинул ее на спину и склонился над ней. Он был в восторге оттого, что инстинкт его не обманул.

— Ох, невозможная ты, немыслимая! — прошептал он. — Никогда ни одна женщина не вела себя так, как ты. Никогда ни одна женщина не пошла бы служить солдатом в регулярную армию.

— Потом все объясню. Завтра. А сейчас, этой ночью, люби меня. Всю ночь люби — я изголодалась, сто лет не занималась этим!

Никлаус не заставил повторять ему это предложение дважды.

27

Они так и не разжали объятий до утра, когда прозвучал рожок к побудке. Мери открыла глаза первой и, опасаясь, как бы кто-нибудь не ворвался, по простоте, в их палатку, заторопилась одеваться. Никлаус придержал ее, вынудив повернуться к нему. Он улыбался.

— Чего ты? — спросила Мери.

— Я только хотел убедиться, что все это мне не приснилось!

Мери, еще совсем голая, склонилась к нему, чтобы поцеловать.

Потом быстро поднялась — куда быстрее, чем хотелось, — и стала облачаться в солдатскую форму с удвоенной скоростью. Любовник последовал ее примеру, все его мысли так перепутались, что он не смог бы ни обнародовать их, ни выяснять что бы то ни было. Тем более что пришла пора получать у командира новые приказания, то есть идти в штабную палатку. Мери впилась в него решительным взглядом и процедила сквозь зубы:

— Только попробуй сказать об этом кому-нибудь хоть словечко, Никлаус, своей рукой тебя прикончу!

В первый момент Ольгерсен решил, что подруга шутит, но увидев, насколько серьезно выражение ее лица, ответил уже не таким легкомысленным тоном, каким собирался:

— Не такой я дурак! И потом… от этого слишком много потеряли бы армия вообще и я в частности. Хм, я, пожалуй, все же больше… Пока твое поведение в бою заставляет верить, что у тебя есть яйца, а не груди, хотя после боя все оказывается совсем наоборот, твой секрет останется в неприкосновенности. И наша дружба тоже. — И вышел из палатки — побриться.

Мери на минутку задержалась, потянулась всем телом и подумала, что не зря открылась ему…

Начавшийся день оказался неимоверно трудным: согласно полученному на рассвете очередному приказу, им следовало передислоцироваться ближе к передовым позициям, а для огромного числа раненых тронуться с места означало верную смерть. Впрочем, если бы их оставили тут, но без врачей, это привело бы к тому же результату. Под нажимом Никлауса и некоторых других сержантов и после долгих переговоров лейтенант выторговал, наконец, право разделить своих людей на две группы. Хватит и того, что вчерашняя битва так сильно проредила численный состав формирования! Большая часть, как только разберут палатки и уложат вещи, пойдет впереди, а второй обоз — с ранеными и всем, что им может понадобиться в дороге, — присоединится к авангарду завтра. Это позволит лекарям малость подкрепить силы раненых, способных хоть как-то передвигаться.

Никлаус спросил, не хочет ли кто-нибудь добровольно остаться в арьергарде, побыть еще денек на старом месте. Мери без колебаний вызвалась, радуясь возможности хоть немножечко отдалить этот ад.

Она помогала товарищам нагружать повозки первого эшелона. Лагерь потихоньку вымирал, на месте палаток, командных пунктов и походных мастерских скоро не останется вообще ничего, кроме полевого лазарета и нескольких биваков близ огня, который добровольцам было поручено поддерживать. Им оставят провизию и боеприпасы, а затем человеческий караван тронется в путь…

Мери с Никлаусом, чувствуя облегчение, долго смотрели ему вслед.

Когда спустилась ночь, Никлаус, прежде чем согласиться выслушать историю Мери, сполна насладился ею самой. Подруга радовала, удивляла, восхищала его, и восхищение это росло с каждой минутой. Они сплачивались все теснее, и Никлаус в мыслях благодарил свою интуицию, подтолкнувшую его спасти солдата Рида.

Назавтра потребовалось добрых десять часов, чтобы добраться до нового места дислокации, находившегося в пятнадцати лье от прежнего лагеря. Двоюродный брат Ольгерсена старался сохранить тех из своих подопечных, которых ему удалось сберечь в течение ночи.

— Чтоб они были прокляты, эти приказы! — возмущался хирург. — Очень мне надо было зря задницу рвать, людей спасая!

Никлаус не спорил, да и как тут поспоришь? Вот хоть этого парня взять, который несколько раз прикрывал его на передовой, — он тоже попал в число тех, кого следовало принести в жертву, бросить на произвол судьбы! Сержант переживал, глядя, как парню ампутируют ногу, как несчастный борется с лихорадкой… Теперь он вряд ли сможет сесть в седло… Как и другие, если выпутается из этой передряги, несколько недель спустя окажется в Бреде, в госпитале. Несколько недель… Хватит времени, чтобы потерять еще многих товарищей!

— Что за скверное дело — эта война! — проворчал Ольгерсен, выплевывая комок жевательного табака на дорогу.

Они с Мери ехали бок о бок, и у обоих глаза были обведены темными кругами от бессонницы — одной на двоих.

— Ну а что ты собираешься делать после нее? — спросила Мери.