Но все-таки ему были присущи и тонкий вкус, и изысканность…

А его матушка говаривала иногда: «Можно читать Эразма Роттердамского, изъясняться по-английски и по-французски не хуже, чем на родном фламандском, выйти из коллежа первым и… вести себя, как последний из упрямых ослов!»

Во время войны всё — достоинства…

Никлаус явился в офицерскую палатку, чтобы отдать рапорт.

На Рида вроде бы совершенно не произвело впечатления его звание сержанта — во всяком случае, вел он себя так, будто это вообще не имело для него никакого значения. И за это тоже Ольгерсен ценил мальчонку: за то, что тот сразу же одарил его совершенно искренней, бескорыстной и преданной дружбой. Ценность человеческого существа не зависела для него ни от наличия дипломов, ни от количества нашивок.

Выполнив свой долг, Никлаус попросил приписать солдата по фамилии Рид к своему подразделению, если тот вдруг случайно захочет поступить в кавалерийский полк. Ему тут же ответили согласием, после чего Никлаус Ольгерсен отправился в свою палатку: ужасно хотелось лечь, вытянуть раненую ногу, онемевшую и болевшую так, что хоть плачь — и это при свойственном ему презрении к боли! Сказано — сделано: придя «домой», Никлаус опустошил бутылку можжевеловой настойки, повалился и уснул вмертвую.

Прямо скажем, таким образом он лечил уже не первую рану!..

Лейтенант, к которому пришло предписание перевести Мери на следующий же день в другое подразделение, был одновременно и доволен таким решением начальства, и раздосадован. Доволен, потому что знал: Мери куда больше пригодится в кавалерии, чем в пехоте. А раздосадован, потому что терял столь ценного солдата. Но без лишних слов выдал Мери жалованье и отпустил.

На дорогу Мери не пришлось потратить много времени.

Лагерь кавалерийского подразделения выглядел в точности так же, как ее собственный, и располагался в непосредственной близости. Там стояли точно такие же четырехугольные палатки, прикрепленные по углам к врытым глубоко в землю кольям. Каждая из палаток была битком набита солдатами, они спали на походных кроватях, укрываясь, чтобы ночью не замерзнуть, толстыми одеялами, которые, когда часть куда-то перемещалась, сворачивались владельцами в рулоны и привязывались к заплечным мешкам.

Аппетитные окорока над раскаленными углями покрывались золотистой корочкой и истекали соком, повинуясь ритму, в котором повара вращали вертел. Вокруг них в ожидании обеда слонялись без дела солдаты.

Мери явилась в рекрутский пункт, представилась, предъявила свои документы и рекомендацию, выданную ей лейтенантом пехоты.

— Ах, ты и есть Рид! — воскликнул приветливый и восхищенный таким знакомством писарь.

Слава о ней явно опережала ее саму. На громкое имя тут же откликнулся и сержант:

— Ольгерсен тебя ждет. Знаешь, где его найти?

Удивленная Мери покачала головой. А сержант добавил:

— Зная, какой ты доблестный служака, я сразу понял, почему он перевел тебя к нам, только не думай, что тут ты сможешь вытворять все, что захочешь! Ольгерсен любит дисциплинированных подчиненных и радуется смелым поступкам только тогда, когда это не грозит опасностью кому-то из его людей.

— Постараюсь запомнить ваши советы, сударь, — заверила старшего по чину раздосадованная Мери и, откланявшись, сразу же отправилась к казарме, которую Никлаус указал ей при первой встрече. Начальник он ей или кто, но пусть объяснит, что происходит!

Ольгерсен, когда она заглянула, брился. Фламандец просиял, едва увидел Мери.

— Сюда, сюда, Рид! — позвал он, аккуратно снимая лезвием кинжала с подбородка мыльную пену.

Он никогда не доверял этим чертовым цирюльникам, которые, чуть икнешь, непременно тебя всего окровавят. И полагал, что у кузена хватает дел и без того, чтобы его брить.

Мери направилась к нему, на мгновение дрогнула, увидев, как играют мускулы на его голой до пояса спине, но сразу собралась и спросила не слишком любезным тоном:

— Почему ты не сказал мне, что сержант?

Ольгерсен и бровью не повел, продолжая скоблить щеку.

— Какой был смысл говорить тебе о том, что и так сразу же видно? А, Рид?

Мери, поставленная лицом к лицу с совершенно очевидным фактом, почувствовала себя полной идиоткой: как же она сразу не поняла, она же видела его в сержантском мундире! Господи, да что с нее возьмешь, если он сразу, сам по себе, так ослепил ее! Она так разволновалась, что не обратила внимания на форму.

— А я все думал, отчего это ты такой храбрый? Вот теперь знаю: от подслеповатости и чрезмерного упрямства! — снова стал подшучивать над ней сержант Ольгерсен, вынуждая окаменевшую Мери прервать молчание.

— Ну и насмехайся, если хочешь! — вымолвила она наконец. — Твои речи и твоя манера себя вести вполне могли ввести меня в заблуждение…

Никлаус вытер подбородок полотенцем, снимая последние ошметки мыла. Он повернулся к Мери лицом, и та увидела его торс — весь в шрамах от многочисленных ранений. А потом он пожал плечами и потянулся за рубашкой, которая досыхала на веревке.

— Я такой, какой есть, — ответил он просто. — Конечно, мои люди должны уважать меня, но я вовсе не считаю, что нашивок достаточно, чтобы тебя слушались. Уважение, Рид, оно — как доверие, его надо заслужить, завоевать. Зови меня сержантом, как остальные, но помни, что, когда мы наедине, то на равных.

Мери кивнула, он все больше волновал ее. Мало того, что вблизи Никлаус казался еще красивее, он еще был чертовски умен. Ольгерсен между тем, словно желая окончательно ее покорить, объявил, обводя рукой палатку:

— Если тебе, солдат Рид, нужны еще доказательства, знай, что у моих людей и без тебя места маловато, еле помещаются, а потому ты будешь спать тут.

— Ту-у-ут?! В твоей палатке?! — обалдела Мери.

Никлаус заговорщически подмигнул ей и прибавил, застегивая крючки на мундире:

— Выкинь глупости из башки, Рид! Не вздумай решить, будто я педераст. Кстати, ты храпишь?

— Ни разу не просыпался ночью, чтобы проверить! — с вызовом бросила Мери, прикидывая про себя, что ей даст эта близость.

Ольгерсен рассмеялся, а потом, заканчивая разговор, прибавил:

— Пойду-ка узнаю, какие будут распоряжения. А ты иди к остальным и, как представишься, найди Вандерлука. Я тут шепнул ему словечко насчет пари, так что он займется организацией всего необходимого. Это его специальность.

Несколько часов спустя полку был отдан приказ сниматься с места, и Мери пришлось знакомиться с новыми товарищами, участвуя с ними в деле плечо к плечу. К середине дня они продвинулись уже на три лье в северном направлении. Здесь нужно было попытаться остановить наступление французских пехотинцев. Едва кавалеристы разбили лагерь на новом месте и скинули с себя снаряжение, Никлаус объявил, что наступление вот-вот начнется. Объяснил каждому, в чем его задача и какую позицию во время битвы он должен занимать. Мери кивнула в ответ на приказ. Ольгерсен просто здорово управляет людьми, вон как ловко! То, как он всех распределил, сам способ объяснять причины, по которым надо действовать так или иначе, говорили о последовательности, логике, знании тактики и наличии здравого смысла.

Разобравшись в том, где кто будет находиться, все снова собрались на командном пункте, оседлали лошадей и присоединились к войску, стоявшему на равнине.

Мери погладила своего коня по холке. Перед ней бывшие ее братья по оружию, пехотинцы, прокладывали кровавый путь, подпитывая боевыми кличами злобу, которую она копила в своем тяжко бьющемся сердце. У нее еще сильно болело плечо, и она поглядывала исподтишка на ногу Никлауса. По тому, как он сжимал бока лошади, она сделала вывод, что сейчас он уже меньше страдает от раны, но, разумеется, полностью-то не излечился — после операции не прошло и трех дней.

«Какое же завидное у него мужество, какая выносливость!» — подумала она. На земле он пока еще слегка прихрамывал, но верхом выглядел ничуть не менее здоровым и крепким, чем другие кавалеристы. Ей вспомнилось, каким образом он залучил ее к себе, и сладкая дрожь пронизала все ее тело, — так отчаянно захотелось, чтобы он ласкал ее…