— Ты-то откуда знаешь про этот остров, постреленок? — с улыбкой спросила Мери.

— Милия мне рассказывала, что это любимое местечко пиратов.

— И она нисколько не ошиблась, — заверил его Корнель.

— То есть это означает, что мы — самые настоящие пираты?

— Да, очень скоро нас именно так и станут называть.

Никлаус залился счастливым смехом и бросился обнимать Мери:

— Форбену это совсем не понравится, ох как же это ему не понравится!

Теперь и смех Корнеля вторил звонкому смеху ребенка.

— Думаю, мы ему и говорить-то об этом не станем, — сказала Мери, прижимая к сердцу обоих разом.

* * *

Эмма де Мортфонтен с горечью смотрела, как растет гора багажа в лодке, в которой ее должны были доставить на корабль. Она покидала Венецию, как когда-то вынуждена была покинуть Сен-Жермен-ан-Лэ. Зная, что больше никогда сюда не вернется. Однако на этот раз она чувствовала себя уничтоженной, опустошенной. Подточенной изнутри страданием, теперь не находившим никакого выхода, никакой отдушины. Днем и ночью ее неотступно преследовали одни и те же картины. Мери, закованная в цепи, отданная во власть ее прихоти. Мери, не желающая ее молить о пощаде, о воссоединении с дочерью, словно ничуть не задетая своей зависимостью. Эмму терзало все то, что теперь она не могла с ней проделать. Грубость Габриэля успокаивала ее на несколько часов, когда он снисходил до того, чтобы Эммой воспользоваться. Ни за что на свете она не унизилась бы до того, чтобы чего бы то ни было требовать. Она попеременно впадала то в ярость, то в апатию. Особенно с тех пор как поняла, что все кончено, что Мери ей не вернуть. Что бы она ни делала. К чему бы она ее ни принуждала. Что бы она ей ни сулила.

«Она высадилась на Мальте, потом села на «Бэй Дэниел», который ждал ее у Пантеллерии», — заявил Габриэль, уверенный в своих осведомителях. Потом он еще три месяца тщетно обшаривал Средиземное и Адриатическое моря, не обращая ни малейшего внимания на маневры Форбена. «Бэй Дэниел» исчез.

А Эмма… Эмма даже не повидалась с послом, ей ни до чего не было дела. И ни до кого.

«У тебя есть хрустальный череп, довольствуйся этим!» — издевательски бросал Габриэль, перед тем как грубо овладеть ею в очередной раз.

Она же довольствовалась только его звериными ласками. С трудом. С неистовым ожесточением.

Эмма оперлась на руку, которую Габриэль протянул ей, чтобы перешагнуть через борт лодки и устроиться на скамье. Стало прохладнее. В Венеции снова начинался карнавал, даруя забвение ее обитателям, пострадавшим от пожара и от мстительности Форбена.

Снова моретты скроют лица и имена. Эмма носила теперь лишь одну маску. Маску своего гнева и своей боли.

И впервые маска ее обезобразила.

— Куда направляемся, сударыня? — спросил капитан, явившийся ее приветствовать, едва она оказалась на борту корабля.

— Чарльстон, — ответила Эмма. — Чарльстон, в Южной Каролине.

— Долгий переход.

Она кивнула.

— Мы пополним запасы в пути. Поспешите, капитан, — прибавила она, сжимая мучительно ноющие виски. — Поспешите, моя дочь ждет меня там.

И ушла в свою каюту — одна, безнадежно, отчаянно одинокая, равнодушная к тому, как Габриэль хмурит брови. Ей было совершенно безразлично, что он подумает. Мери могла решить отправиться куда угодно, поскольку на этот раз не сочла необходимым мстить за то, что ей пришлось вытерпеть. Да, куда угодно. Так почему бы не туда, где Эмма, по ее собственным словам, держала Энн? Она попыталась опередить действия Мери, хотя и без всякой надежды. Потому что не могла поступить по-другому. Потому что сама оказалась заложницей того, что сделала собственными руками. Но теперь, увы, Эмма де Мортфонтен уже ни на что не рассчитывала. Мери эгоистически отказалась признавать правду. Значит, дочь ее больше не интересовала.

«Я не стану ее там ждать, — поклялась Эмма самой себе. — Я больше не стану ее там ждать».

Она сделает то, что обещала Мери перед тем, как ею насладиться. Она превратит Энн-Мери в своего двойника. В этой девочке будет ее жизнь.

Эмма вытянулась на постели, потом свернулась клубком и, снова оказавшись во власти демонов, которых равнодушие Мери поселило в ее утробе, принялась рыдать, стискивая в объятиях подушку.

22

С весной на остров Черепахи пришло чудесное тепло. Минувшей осенью в здешних краях пронесся ураган, который разорил этот остров, задев также и расположенную совсем рядом Эспаньолу^[11], — да так, что следы бедствия до сих пор не стерлись. Повсюду на песке лежали растерзанные или просто поваленные стволы пальм. Раки-отшельники превращали их в свои логова, забиваясь в тень среди высохших листьев.

Заканчивался ремонт форта, возведенного для защиты выросшего на песчаном берегу города. Он тоже пострадал от урагана. Однако обосновавшееся на острове пиратское сообщество объединенными усилиями за несколько месяцев восстановило целый квартал, состоявший из бараков, складов, амбаров, трактиров и постоялых дворов. Все постройки были либо деревянными, либо из щитов, сплетенных из пальмовых листьев, и одна только церковь — каменной. Обитатели острова привыкли к неистовству стихий. Здесь жили яростью и насилием, откликались лишь на ярость и насилие. Мужчины здесь смеялись громко и сочно, а ромом лечили равно как испорченные зубы и несвежее дыхание, так и лихорадку или дизентерию. Здесь вовсю наслаждались жизнью, чтобы веселее было помирать.

Живот у Мери Рид был болезненно напряжен. Ребенок, зародившийся в ее чреве три месяца назад, похоже, не слишком-то жизнеспособен, думала она. Тем не менее Корнель уже с ума по нему сходил. Она отвела взгляд от стройки, где суетились и взрослые мужчины, и мальчишки: вбивали кувалдой в песок тесными рядами цельные стволы и затем связывали их между собой веревками. Мощный частокол вокруг города рос на глазах.

С Мери, проходящей мимо, здоровались. Ее все здесь знали. Знали и уважали за то, кем она была, и за то, что нисколько этого не скрывала. Пиратка. Нет, не жена пирата — сама по себе настоящий пират.

Как раз напротив дороги, по которой она шла, рядом с другими судами стоял на якоре «Бэй Дэниел», стоял себе и тихонько покачивался. Море дышало спокойствием. С начала недели они находились здесь на стоянке — следовало пополнить запасы, перед тем как снова выйти в море. Мери теперь только этими походами и жила. Земля, как ей казалось, ее засасывала, приводила в уныние. Впрочем, в точности то же самое испытывал и Никлаус-младший. Мери прибавила шагу, пренебрегая болью в промежности. Она давным-давно перестала обращать внимание на такие пустяки. Для того чтобы помешать ей довести до конца то, что она намерена была сделать, требовались куда более серьезные причины.

Она принялась насвистывать. Песчаную дорогу с обеих сторон окружала буйная растительность, укрощенная людьми, которые строили здесь себе дома без всяких правил или ограничений, где и как придется. Люди прибывали сюда и селились. Законы появлялись позже. Кодекс чести пиратов, не запрещавший ни стычек, порой завершавшихся смертоубийством, ни притонов, в которых капитаны иногда разорялись дочиста, проигрывая судно вместе с командой, заставлял любого соблюдать правила жизни, ничем не уступавшие тем, что были приняты при европейских дворах.

За поворотом дорога тонула в зарослях вьющейся бугенвиллеи. Мери остановилась, немного постояла, усталой рукой отерла пот с пылающего лба.

— Черт бы побрал это майское солнышко! — выругалась она.

Несмотря на то что голову ее прикрывала косынка, удерживавшая волосы, Мери не сомневалась в том, что перегрелась. В этих широтах солнечный удар — не редкость, с ней самой такое не впервые случается. Первый-то раз ей хорошо запомнился — это случилось всего через несколько недель после прибытия на Карибские острова, она тогда два дня пролежала в постели, горела и бредила. И снова, в который раз, Мери подумала о сыне. О том, с каким восторгом и гордостью он расхаживал по улицам пиратского города, не упуская ни единой подробности из того, что его окружало, досыта наполняя глаза — картинами, уши — звуками, удивляясь всему и всем. Разглядывал мулаток, освобожденных из рабства, чтобы стать женами моряков. Шлюх, которые посреди улицы показывали груди, приподнимая их обеими руками, и говорили непристойности. Покалеченных моряков: кто ковылял на деревянной ноге, у кого вместо руки из культи торчал крюк. Были и кривые, с черной повязкой на глазу, и такие, у кого все лицо изрезано шрамами. Физиономии встречались зачастую попросту устрашающие: небритые, перекошенные, с холодным, как стальное лезвие, взглядом, похожие на морды затравленных зверей. Попадались и такие персонажи, кто, напротив, тщательно за собой следил, — вылощенные до кончиков ногтей, жеманные и разряженные в пух и прах. Однако же их следовало опасаться. Предельная жестокость иногда прикрывалась позолотой. Никлаус-младший с годами это узнал. Нынче, в расцвете своих двадцати лет, он был живым портретом отца, вплоть до голоса и смеха. Дня не проходило без того, чтобы Мери этому не удивилась или не умилилась. Он по-прежнему оставался ее любимым сыном, ее Никлаусом-младшим, и в то же время он был другим человеком. Другим Никлаусом, которого она продолжала любить — в нем. И любить — по-другому. Без сожалений, без раскаяния. Но этот другой все еще мешал ей отвечать полной взаимностью на нежное чувство Корнеля.