— Господину де Форбену мерещатся призраки, — объяснил патриций. — Господин де Форбен вообразил, будто Венеция вступила в сделку с императором Леопольдом. — Он стукнул кулаком по столу и призвал Балетти в свидетели: — Это недопустимо! Ведь и вас, маркиз, это тоже приводит в негодование?

— Да, в самом деле, — согласился Балетти.

Мери почувствовала, как сжалось у нее сердце при одной только мысли о том, что Форбен мог сказать правду.

— Это и в самом деле так, и все же, — продолжал Балетти, словно услышал ее мысли, догадался о ее опасениях, — господина де Форбена еще никто и никогда не уличал во лжи. Если он уверяет, что имперские суда кем-то снабжаются, значит, так оно и есть.

— Вы посмеете утверждать, что Венеция… — Патриций налился багровой краской и рывком вскочил — так, будто оскорбление задевало лично его. Это был уже немолодой человек, родственник дожа.

— Успокойтесь, дорогой мой. Я слишком уважаю Светлейшую республику для того, чтобы позволить себе подобный выпад против нее. Многие люди могли бы извлечь немалую личную выгоду из темных дел в наших водах. Я уверен, что именно там господину де Форбену и следовало бы искать виновных. И Большому Совету неплохо было бы помочь ему в этом, вместо того чтобы над ним насмехаться.

Патриций тотчас успокоился, устало провел рукой по серебристым волосам.

— Вы здравомыслящий человек, маркиз. Я передам ваши соображения дожу.

Балетти слегка поклонился в знак признательности. Когда он снова поднял голову, Мери заметила, что его взгляд направлен на посла. Эннекен де Шармон, смертельно побледневший, делал видимые усилия для того, чтобы сдержаться. Мери окликнула его:

— Вы вдруг так побледнели, сударь, должно быть, у вас голова разболелась?

Посол злобно посмотрел на нее, и Балетти решил вмешаться:

— Как я вижу, вас все еще беспокоит ваш желчный пузырь. Вам следовало бы сократить свои излишества, во время карнавала все мы не знаем меры. Я пришлю вам один из моих эликсиров здоровья.

— Вы слишком добры, — поморщился французский посол.

— Нет, в самом деле, перестаньте-ка портить себе кровь этой историей, — подхватил все тот же патриций. — Господин де Балетти совершенно прав. Франция и Венеция в этом деле не противостоят друг другу. Если Форбен будет упорствовать в своих обвинениях, мы наведем порядок. В конце концов вполне может быть, что это кратковременная болезнь. Но я понимаю, что это вас огорчает. Вы оказались в неудобном положении.

— Да, вы правы, — согласился посол, на лицо которого мало-помалу начали возвращаться естественные краски.

Мери не стала дальше ему докучать, тем более что заметила, как злобно он на нее покосился.

— Я с вами прощаюсь, господа, — поднявшись, решительно объявил патриций. — И без того я слишком засиделся, чего доброго, жена вообразит, будто я шалю в каком-нибудь казино.

Поклонившись, он вышел. Эннекен де Шармон тотчас повернулся к Балетти и вкрадчиво прошелестел:

— Кстати, дорогой мой, вы придете сегодня вечером во дворец Фоскари на закрытие карнавала? Я уверен, что и Мария, и вы будете там весьма желанными гостями. Нам так нравятся игры, которые вы устраиваете…

Теперь настал черед Мери побледнеть и опустить глаза, чтобы не видеть адресованной ей плотоядной улыбки.

— Как знать, — ответил ему маркиз, что привело ее в еще большее смятение, — как знать…

Он встал и откланялся. Мери, сильно взволнованная, поднялась следом за ним.

— Улыбайтесь и выше голову, — шепотом приказал ей Балетти.

Она повиновалась, хотя и оскорбленно. Всю дорогу они хранили молчание. Мери хотела его нарушить, но понимала, что сказать ей нечего. Балетти, казалось, полностью погрузился в свои размышления. Должно быть, все те же… Сегодня вечером ей не требовалось видеть сам костер, чтобы почувствовать себя приговоренной к сожжению.

— У меня много дел, — очнувшись от своих размышлений, просто заметил Балетти, когда они входили во дворец. — Встретимся за ужином, хорошо?

Мери дала ему уйти. Поднялась по лестнице, храня последние остатки гордости, но, закрыв за собой дверь комнаты, позволила выплеснуться своему смятению.

Перед тем как спуститься к ужину, она направилась к туалетному столику, чтобы поправить прическу. Взяла подсвечник, чтобы поднести его ближе к зеркалу, но чуть не выронила — так ее затрясло. Поспешно поставив подсвечник на столик, она впилась взглядом в букет, ожидавший ее прямо перед зеркалом.

Стебли крапивы служили оправой для розы из белого шелка. К розе была прицеплена записка. Мери развернула листок.

«Приколите ее к одежде, — прочла она. — Сегодня вечером. Только для меня».

За этим следовала подпись маркиза. К записке была приложена карточка — приглашение на праздник. Тот самый праздник во дворце Фоскари, о котором только сегодня упоминал французский посол.

Мери рухнула на кровать, отданная на растерзание своим демонам. Охваченная желанием и страхом одновременно. Раздираемая между желанием сопротивляться и желанием покориться. Она так и сидела в нерешительности, не двигаясь с места и не отрывая глаз от букета, пока не позвонили к ужину.

За столом Балетти ни единым намеком не обмолвился о празднике. Он затрагивал самые разные темы, заставляя ее говорить обо всем подряд, когда ее волновало только одно. Как обычно, ему удалось ее рассмешить, он был милым и галантным — что-что, а это маркиз умел.

Когда ужин закончился, и Балетти встал, чтобы отодвинуть стул и помочь Мери выбраться из-за стола, та спросила притворно небрежным тоном:

— В котором часу мы должны отправиться во дворец Фоскари?

— Будьте готовы к девяти часам. Гондольер вас туда отвезет.

У Мери сжалось сердце:

— Вы не поедете со мной вместе?

Устремленный на нее взгляд Балетти обжигал:

— Я с вами встречусь там. Чуть позже.

— Как я вас узнаю, маркиз? — испугалась она.

— Я вас узнаю. Разве этого недостаточно?

Она кивнула. Балетти наклонился и коснулся губами ее шеи, медленно поднялся к уху.

— Не опаздывайте, — взмолилась она. — Я этого не перенесу. Только не в этот раз.

В назначенный час Мери, окончательно побежденная, спустилась по лестнице. Ее корсаж украшала белая шелковая роза, измученное лицо скрывала моретта.

Когда гондольер остановился у ступеней, ведущих во дворец, праздник был в самом разгаре, гремела музыка, сверкали краски. Мери не было надобности узнавать в лицо каждого в отдельности, чтобы понять, что все венецианские патриции собрались здесь, хмельные от вина и девок. Целые толпы с громким хохотом носились взад и вперед, увлекаемые фарандолами и тарантеллами, руки неутомимо сновали, не смолкали непристойные шутки. Дамы не могли защитить себя, вслух высказывая недовольство: голос выдал бы их, раскрыл тайну маски. И теперь никто не отличил бы недотрогу от потаскухи, жену от любовницы, простушку от бесстыдницы. Мери рыскала повсюду, шлепала веером по пальцам, цеплявшимся за ее юбки, и в отчаянии искала среди всех этих масок того единственного, который только и был ей нужен.

Не осталось ни одного алькова, где не укрывался бы разврат, ни одного дивана, который не приютил бы охваченного истомой тела, ни одного стакана, откуда не выплескивалось бы густое вино. Здесь безудержно плясали, напивались, предавались любви. Карнавал заканчивался, сам себя хоронил, и это погребальное бдение исторгало у него слезы под черным бархатом маски.

Устав от царившего повсюду безумия и от пошлости всего окружающего, Мери направилась к большому окну, на подоконнике которого горели свечи в канделябрах. Ее внимание привлек Арлекин. Мери задрожала, она была совершенно уверена в том, что под этой маской скрывается Балетти. Но он тотчас скрылся из виду, подхваченный вихрем танцующих. Она жадно искала его взглядом, не решаясь двинуться с места, чтобы и он мог ее отыскать, долго не находила, и вдруг увидела снова: он целовал чью-то обнаженную грудь. Потом увидела Арлекина чуть подальше: кто-то сидел на нем верхом, а сам он ухватил сразу две подвернувшиеся талии.