— Она ни в чем не виновата. Она была совсем молоденькой, неопытной в делах любви и очень хотела подняться, выбраться из нищеты.

— Ты понял ее лучше меня, — признал разочарованный Форбен. — И, насколько я понимаю, лучше любил. По-твоему, я самонадеян и глуп, да?

Корнель улыбнулся. Разговор у них пошел задушевный, как когда-то.

— Иногда мне так кажется, — без обиняков ответил он.

— Часто, — поправил его проницательный Форбен. — Разве ты так близко сошелся бы с Томом, если бы я не пренебрег нашей дружбой?

— Не знаю, — соврал Корнель.

Форбен раскусил его. Матрос вздохнул.

— Я был несправедлив и высокомерен, и все же ты не хочешь дальше меня обличать. Однако я не такой дурак, Корнель. В несчастье Мери повинен я.

— В несчастье Мери повинна Эмма. Подобно нам обоим, она отказалась увидеть правду.

— Какую еще правду? — удивился Форбен.

— Мери из тех людей, кого невозможно любить. Она принадлежит вольному ветру, океану, простору. Она останавливается, она отдается, она вроде бы и привязывается, капитан, она дарит нам лучшее, что в ней есть. Но это всего лишь иллюзия, короткое мгновение. Она бывает цельной, пока оно длится. Цельной, но неполной, несовершенной. Никлаусу досталось то, чем мы не обладаем. Не знаю, что это такое, но это было и теперь уже никогда к ней не вернется. Мери может жить только на свободе. Для нее это вопрос выживания.

— Но существует же все-таки Никлаус-младший…

— Да, существует Никлаус-младший. Должно быть, это единственные узы, которые она никогда не разорвет. И все же в какой-то мере он ее обременяет, в какой-то мере он для нее обуза, хоть она и не желает в этом признаваться даже самой себе.

— С чего ты это взял? — снова удивился Форбен.

— Эммы в Венеции нет, мы оба это прекрасно знаем. Стало быть, должно существовать что-то другое, что удерживает там Мери. Что-то, что пересиливает сжигающую ее жажду мести.

— Балетти? — проворчал Форбен.

— Может, Мери и нравится так думать, но и он тоже не сможет ее переделать. Нет, здесь что-то другое. Что-то такое, о чем она и сама не догадывается.

— И что же? — спросил Форбен, которому теперь неудержимо хотелось узнать то, что прежде он отказывался видеть и слышать.

— Она боится, капитан, ей страшно, — прошептал Корнель, сам болезненно пораженный этой истиной. — Она боится любить, боится довериться — и боится ответной любви, боится быть любимой. Вот она и любит тех, кто встречается на ее пути и кто дает ей передышку, но не так, как она должна была бы любить, не так, как Никлауса. Мери убегает. Она сильная, стойкая, упрямая, мятежная, мстительная и безжалостная — и все же она убегает. И предпочитает, чтобы Никлаус-младший был с нами, а не с ней, что бы она там ни говорила, и несмотря на то что действительно по нему скучает.

Пауза затянулась. Форбен понимал: Корнель прав, совершенно прав.

— И что, по-твоему, произойдет потом?

— Она привяжется к Балетти, привыкнет к нему и, если он ее об этом попросит, выйдет за него замуж. У него есть все те необходимые качества, в которых она нуждается для того, чтобы чувствовать себя уверенной и спокойной.

— А ты не думаешь, что он может быть сообщником Эммы?

— Думаю, и сообщником посла — тоже вполне возможно. Но он будет любить ее и потому поможет ей отомстить. Несомненно, он готов будет даже пойти на убийство ради того, чтобы она осталась с ним. Мери должна знать, что там затевается. Она поймет, как ей надо действовать, но мы ничего изменить не сможем. Мы потеряли ее, капитан. Мы оба ее потеряли.

— Я порвал все письма, которые ты посылал ей, — виновато сказал Форбен.

— Я так и думал. Вы их прочли?

— Нет.

— А надо было. Во всех этих письмах я говорил Мери одно и то же: что бы она ни сделала, мы всегда будем рядом с ней, всегда на ее стороне.

Форбен опустил глаза, он был растроган и пристыжен самоотверженностью Корнеля, казался себе глупым и жалким.

— Давайте обо всем этом позабудем, капитан, — предложил Корнель, — забудем раз и навсегда. Мери подарила нам сына. Давайте вместе будем любить его, как любили ее.

Форбен кивнул и сжал кулаки:

— И пусть только Балетти когда-нибудь попробует заставить ее страдать!

— Она сумеет себя защитить. Ну что — друзья? — спросил Корнель, поднимаясь.

Форбен тоже поднялся, и они братски обнялись.

— Друзья, — клятвенно заверил Форбен, — если только ты сможешь меня простить.

— Да ладно, — отмахнулся Корнель, высвобождаясь из этих мужественных объятий, — как любовь, так и дружба, без ссор не обходятся, так они себя испытывают. Меня уже ждут, пора заступать на вахту. Мальчик будет рад, что мы поладили.

— А что, его это тревожило?

— Вы же знаете, он все чувствует.

— Успокой его, только не говори о наших подозрениях насчет Корка, я не хотел бы, чтобы он думал, будто его мать в опасности.

Корнель, очень довольный, ушел.

Увидев его, Никлаус-младший заулыбался и крикнул, указывая пальцем на гребни волн:

— Посмотри!

«Галатея» шла под ветром, за ней следом — «Красотка». Оба судна были окружены дельфинами: с полсотни этих созданий резвились в неспокойном море, равнодушные к надвигающимся с востока тучам, и перекрикивались с бакланами.

Никлаусу-младшему никогда не надоедало на них смотреть.

— Ну так что, юнга, — насмешливо поинтересовался Корнель, — отлыниваем, значит, от работы?

Мальчик рассмеялся и, стараясь говорить басом, ответил:

— Да, мой капитан. Вы только дайте мне работу на палубе, чтобы я и наказан был, и мог их видеть.

— Ах так, господин ловкач? — откликнулся Корнель, подхватывая игру мальчика. — В таком случае, сейчас отправитесь к ним, и посмотрим, так ли хорошо вы плаваете, как они.

Никлаус-младший расхохотался, взлетел по вантам и забрался на марс, разместившись среди прочих марсовых. Поднес руки рупором ко рту и одновременно с впередсмотрящим закричал:

— Прямо по курсу судно, капитан!

Корнель взобрался по вантам следом за ним, на удивление ловко орудуя своей культей, и через мгновение оказался рядом с мальчиком.

— Думаешь, это имперский корабль? — спросил Никлаус, приставив кулаки к глазам наподобие подзорной трубы.

— Скорее венецианский.

— Ай-яй-яй! — воскликнул мальчик. — Господину де Форбену это не понравится, совсем не понравится.

Корнель взъерошил ему волосы, так напоминавшие рыжие кудри его матери.

— И есть немало причин для того, чтобы Форбену это не понравилось, — подмигнув, заметил он.

Никлаус улыбнулся и тоже подмигнул в ответ:

— Ты ведь не сказал ему, что мама хочет всего-навсего забрать сокровище Балетти.

Корнель не ответил, только молча улыбнулся. Мальчик тесно прижался к нему под крепчающим ветром. Матрос сказал Форбену правду и насчет того, что он думает о характере Мери, и насчет того, чего она ждет от Балетти. А в остальном… Это был ловкий маневр. Он совершенно не собирался сдаваться. Он слишком любил Никлауса-младшего для того, чтобы, как уверял, отдалиться от Мери.

Завладев сокровищем Балетти, Мери неминуемо отправится добывать клад Эммы, и Корнель очень рассчитывал оказаться рядом для того, чтобы защитить их обоих, ее саму и ее сына.

12

Карнавал заканчивался. Сознавая это, венецианцы не на шутку разошлись в распутных забавах, словно боялись хоть минуту потерять даром из этих последних часов. В гостиных уже почти ни о чем другом, кроме как о любви, и не говорили. Но подчас изъяснялись иносказаниями, поскольку многих патрициев, приверженцев пуританских взглядов дожа, возмущали эти картины распутства.

— Честь Венеции сохраняется другим и куда более гуманным способом, — возразил Балетти одному из таких блюстителей нравственности. — Честь Венеции в том, что она хранит нейтралитет и отказывается вступать в конфликты. Мне куда больше нравится, когда умирают от любви, чем когда виной тому становится жажда завоеваний.