Вдалеке от сто́льного града Моско́вского в Рефе́йских горах пред сиби́ровых, на границе с зе́млями дикими, стояла станица каза́чия. Ту станицу назвали Магни́ткою, да у берега в горке поставили, а река та красивая – дивная, Уралом названа пришлыми. Хоть по-старому по-Тархтарскому река Яи́ком и кли́калась, но с приходом люда Моско́вии подзабылося имечко вещее.

А вокруг-то берёзки уральские серьгами в воды тяну́лися, кувшинки зелёные медленно, колышутся в водах яи́ковых.

Течение речки могучее в излучинах берег пору́шило, крутояры по скло́нам настро́ило – терем гнездо́вие ла́сточек чё́рненьких. А на отмели, да под со́лнышком, в водах быстрых – прозрачных аки ключ-вода, каза́ченьки млады́е тархтарские, кудрявые, белокурые, рысаков своих для купели выво́дили. Гривы чистили холки лелеяли, морды брызгали шкуры повы́мыли, чтобы Друга верного радовать да словом добрым приветливым по́тчивать.

Место любо им то уральское Земля-матушка вся черна-черным, богата сильными всходами и сладка-сладком дивным са́довым.

Тут и хлеб-сто́льной и лучок земно́й, красно яблоко да икра в реке. Всё богато здесь, лишь живи живой, будь терпим ко всем да с душой в ладах.

А вокруг смотри, что тут делаться – горы с запада высокие ка́менны и дубравы там шибко могу́чие, реки бы́стрые, склоны кру́чие.

С юга степь ширша аки море колы́шется, травы вдоволь – хоть для тьмы коней, а под ней чернозёмное – щедрое, всходом хлеб даёт много-множество.

А на север глянь! – там око́лочки, грибами и дичью богатые! Берёзоньки стройные гибкие, вкусну ягоду в тени укрыва́ювши. Вкусна ягода и Живи-вода в чащах прячется, в скалах хоро́нится. Чтобы люду – крещёно-московскому, силу ведическую не показывать.

На другом берегу, за Магни́т-горой дали дальние, дали Вещие – Славный край былого Славянского, край ведический – Рода Батюшки. То сыра земля славной Тархта́рии что в Миру сейчас зовётся – Асией. Там Грады веры старой – Правь славящих христианами – язычником прозваны. А ещё дальше, восточнее То́бола, Чуди царство великий – Белогла́зовой в подземных копях он скрытым хоро́нится, до рассвета Сварожьего утречка.

Дальше Асии земли сумрака, клюв–грифоны и ведьмы страшные, с другой нечестью в чащах дремучих живущие, так о них христиане Моско́вии ска́зывали. Ждёт та не́чисть духа Рассе́нского, ждёт, чует и ножики вострые точатся, коль учует – смерть беда путнику неосторо́жному, горе горемычному – не остро́жному. И дабы никто к тархтарам из москови́тов не ха́живал, да бесовщи́ну с собой не прова́живал пост наблюдения каза́ки поставили на высокой, широкой Магнит-горе.

В честь той кручи станицу и про́звали, величать стали, в картах пометили, терема строили, околицы ла́дили, добро завезли, колодцы сварга́нили. Три широкие улицы как Яри́ла лучи от центра расхо́дятся. В брусчатку мостовые зако́ваны, сквозь сотни дворов дерево-каменных на север, юг и запад – в Моско́вию.

Остальные поменьше и у́же древом обитые, заборами слажены, обстроены хатами добрыми, конюшнями, баньками тёплыми – хоро́мами люда рассенского.

На широкой западной улице – арсеналы стояли с оружием, с шашками, пиками, пищалями, пушками. Ядрами, пулями да порохом в бочках зава́лены.

И стани́ца Магни́точка за мо́щными стенами, деревянными, сокрытой от бесовщины хоро́нится, ну, а стены те возведены по всем правилам – строительства остро́жного – Рассе́нского, Святору́сского.

Ух, огромные! Пять шагов во вширь и семь в вы́соту, на отбойном валу из гранита уральского, с орудийными башнями через сто шагов и руже́йными бойни́цами через три шага́. Двое врат со стороны Урал-реки. Ещё одни с севера и три с запада. С юга ни ворот, ни стен не сварганили, и если признаться – лишь строили.

Вот с момента как стену ту за́чали, поведём мы сказ о были́ннике, о коварстве и подлости чёртовой, о любви незабвенной и ласковой.

*

Проснулся я рано, за́темно! Солнце не взошло, петухи спят молчали́выми. Хорошо, есть время портки одеть, а потом лететь к милой Акси́нии! Пока татя и матушка в се́ннице, за скотиной рогатой уха́живат, побежал я навстречу с любимою, а Она уж коровок на выгул спроваживат.

Рубаха белая, штаны чё́рные с лампасами красными, чуб кудрявый с фуражкой на выкате! Я несусь словно ветер сломя́ го́лову. Лечу кре́четом к милой Акси́нии!

Сколько помню себя: я любил её, с взгляда первого малого – отроком, с детства, как только увидивши, оберегал мою милую юную. Защищал, отгоняя постре́лов от Кси́ньюшки, в юности кулаками по часу не бре́згуя, и сейчас я любого оха́льничка вколочу в землю по шею паску́дного.

Был один – Гнатом про́званный, докучал он милой Аксинии, возжелал её страстею гря́зновой, хотел обесчестить любимую.

Бил его я долго, неистово, в кровь разбил морду оха́льнику и прогнал его из славной Магни́точки, на запад – подальше отсе́дава.

Сегодня мне двадцать лет от роду, взрослый стал, удалью не обиженным, оттого и сватов засылать могу к милой ласковой – любимой прекрасной Аксинии.

Покрыл станицу туман утренний, Урал медленно течёт себе вдаль меж холмов крутых, пастухи стада на луг уж как выгнали, и Аксиния вот она милая, опираясь на тын сидит, ждёт меня.

Сарафан белый с узором Ма́коши синеньким, подпоясан реме́нчиком ко́жаным, будто нарочно подчё́ркивал, стройный стан моей милой возлюбленной. Коса русая на плечо переброшена. Через ручки белые ко́нчик тере́бится, на косе той алая ленточка –Красная, радует глаз милой Аксинии. А глаза её карие нежные, как завидят меня – алмазом сверка́ются, то любовью в них шибко глубокая! Вижу это я, вижу и радуюсь!

Подбежал я стремительно, бы́страва, обнял нежно за талию тонкую, да прижал к себе любую-милую, целуя её нежную-добрую. Сладкий запах и дух моей Кси́нии за мгновенье вскружили мне голову, а уста её нежные са́харны, волю мою поглоти́ли, присво́или.

Отстранилась она нежная-милая и сказала слова мне весёлые:

– Ду́рень, стой! Нельзя же до сва́дебки! Не по чести то, не по совести!

Нежно сжимая в объятиях, крыл шею её поцелуями, да настойчиво, страстно с желанием – обладать своей милой Голу́бою.

– Наум! Милый сокол мой я́сновый. Остановись! Прекрати! – Она вырвалась. – Полезешь с лабза́ньями сы́знова, знай – неделю ещё мы не сви́димся!

– Ух, какая ты строгая Кси́ньюшка, – признаться, немного опешил я. Семь дней без милой – то пытка была – чрезмерная горькая тяжкая. – Добро, – кивнул я, – но ты сразу родителей, уж сегодня как солнце поднимется, извести, чтоб сватов моих вы́ждали. Выждали, да хлебом с солью приветили.

– А меня ты спросил? Наум, милый мой?! Может замуж мене и не хочется?

– Зачем спрашивать за то, что мне ведомо?

– Тебе ведомо, да – я люблю тебя! Но узнай ты ещё нечто важное…

И Аксиньюшка в моих нежных объятиях, немного назад отклони́лась, и ввозри́лась в меня глазками карими и вдруг раз! – они белыми сделались.

– Что за лихо такое, иль наважде́ние?

– Удивлён?

– Конечно, любимая.

– Значит, вправду ты любишь, раз с объятий не вы́пустил и дьяволи́цей бесо́вской не вы́кликнул.

– Люблю, всю жизнь любил, ведаю, знаю и чувствую. Никакая ты не дьяволица Аксиния, люба сердцу моему даже белогла́зая. Всё одно с объятий не выпущу!

– А как же вера в вашего бога Московии? Нечисть для вас мы – нечистая. Ты крещён крестом христиа́новим и не должен любить Правь сла́вящую.

– То мене решать милая Ксиния и люблю я Ту кто мне по́сердцу, ни одна вера не вправе мне вы́вертать – кого можно любить а с кем не за что. Да и крестик я не нашу давно, то ведь мать отец меня кре́стили, а уж я решу сам – во что верить мне и кого любить стра́стею дикою.

– Стало быть живёшь ты по совести, для меня Наум – это главное. Хорошо, стану я твоей полюби́мою. Полюбимою – женой верною. Но для этого, да по обычаям Чуди-Чудной, руссой, Белоглазовой, должен выполнить ты желание моё заветное – стань опорой, защитой Магни́тке яиковой, всем сословиям, расам и сущностям.