Они были в двух днях пути от Земли на быстроходном корабле, направлявшемся на Марс. Сначала они изображали просто друзей, но познакомившись с кораблем и командой, и видя, что никто не обращает на них внимания, больше не чувствовали неловкости из-за того, что оставались одни в каюте. Правда ей потребовалось больше времени, чем ему, чтобы ослабить ее врожденную застенчивость. О всех важных делах, которые им предстояли, можно было забыть до того дня (почти через две недели), когда корабль достигнет своей цели.

Она думала, что сможет полюбить его. Он уже признался, что любит ее. Ей нравилась его любовь: чуткая, понимающая все ее недостатки (в конце концов, он знал ее с детства), одновременно умная и отзывчивая. В тоже время его любовь, его жажда любви была и настойчивой, и физической. Казалось, что их занятия любовью будут такими же легкими и естественными, как если бы они никогда не расставались, как если бы они всегда жили вместе.

Сегодня, после ужина в кают-компании, когда корабельные часы приглушили свет в коридоре, они исчезли в ее узкой каюте.

Через несколько минут после того, как они закрыли за собой дверь каюты, вся их одежда упала на пол, и они растянулись рядом на узкой койке, не обращая внимания на тесноту. Что-то, чего она не могла определить, было неправильным. — Она замешкалась. Он, почувствовав это, тоже не стал торопиться. Она чувствовала, чего это ему стоило. Это усилие, чтобы сдержать горячую кровь, она чувствовала так же сильно, как если бы она была Блейком. Его любовь была выше физической жажды, но плотское влечение было очень сильно в нем. И она тоже хотела его, ее тело хотело его, и только его.

Когда она снова попыталась приблизиться к нему, ее пронзила внезапная боль, явно не физическая, но непреодолимая:

— Я… Я не могу. Мне очень жаль.

— Не можешь? Если это не… Я имею в виду, просто скажи мне …

— Что-то не так.

— С тобой все в порядке? Может вызвать врача?

— Нет. Нет, оставайся здесь. Останься со мной. Мне уже лучше.

Он остался с ней, обвив ее руками, ногами и всем своим телом, прижавшись к ней. Она, отвернувшись от него, отдыхала в его объятьях, плакала тихими слезами и наконец заснула. Он не спал, оберегая ее сон, а затем тоже заснул, ослабив объятия.

А потом начался этот кошмар…

И теперь, проснувшись, она была вновь полна страха и желания, но страх все же перевесил. Она села рядом:

— Я думаю, что ты должен уйти. Я не могу быть собой, когда ты здесь находишься. 

На мгновение Блейк замер, не двигаясь. Затем он  встал с койки:

— Как скажешь, Эллен.

Он наклонился, чтобы поднять свою рубашку и брюки с пола.

У нее кружилась голова:

— Постой. Ты неправильно меня понял. Я не это имела в виду.

— Что ты имела в виду? Объяснись.

— Что-то… Во мне… — Слова слетали с губ не связанные между собой. Спарта заставляла себя сказать то, в чем не хотела признаваться даже самой себе. — Я имела в виду, что… Что, боюсь, я больше не человек. Вот что я думаю. 

Он сел на кровать, протянул руку,  коснулся ее плеча. Она заплакала, прижалась к его груди, позволила его рукам обнять себя за плечи. Спарта оплакивала все, что потеряла в жизни — потерю родителей, потерю самой себя, потерю друзей, потерю любви.

Она долго плакала, прежде чем заснула во второй раз. Блейк осторожно положил ее обратно на кровать, укрыл простыней. Он сидел рядом с ней в темноте, держа ее за руку.

После этого они больше не спали вместе. И почти не разговаривали, когда встречались. Спарта много читала. Чем занимается Блейк она не спрашивала. — Было трудно видеть его обиженный и отстраненный вид.

Через три ночи сон повторился. Было ощущение, что это не сон, а живое и яркое воспоминание. И оценивала происходящие  события она с точки зрения своего теперешнего опыта: 

Раздался стук в дверь спальни — ее спальня находилась в доме серой женщины, низком кирпичном доме, красиво обставленном, с большим двором и старыми деревьями, но при всем своем пригородном очаровании дом находился внутри хорошо охраняемого комплекса в Мэриленде — и стук удивил ее, потому что серая женщина и серый мужчина никогда не стучали, они просто входили, когда хотели, не заботясь о том, одета ли она или нет, и чем занята, подчеркивая отсутствие у нее права на уединение. Она знала, что такое промывание мозгов, и знала, что это было частью того, что они делали или пытались сделать с ней, с тех пор как забрали ее у родителей.

Но сейчас раздавался стук в дверь:

— Линда. — Это был голос ее отца, и она почувствовала его тепло через дверь.

— Папа! — Она вскочила, открыла дверь и увидела его, стоящего в узком холле, маленького, усталого, в коричневом твидовом костюме, помятом, как будто он не снимал его несколько дней. В его черных волосах было больше седины, чем она помнила.

— Линда, слава богу, ты в порядке, — прошептал он.

Она бросилась в его объятия:

— О, Папочка. — К своему удивлению, она расплакалась.

Он крепко обнял ее на мгновение, затем прошептал:

— Дорогая, нам немедленно нужно отсюда уходить.

 — Сейчас я принесу…

— Нет. Бросай все. Идем.

Его прикосновение и запах выдали ей его страх. Она молча кивнула и он повел ее за руку через темный дом. У парадной двери, у двери в кухню, возле стеклянных дверей на задний двор стояли мужчины с пистолетами наготове. Отец подал им знак и они все вместе вышли в стеклянные двери наружу, охрана окружила ее с отцом, бросая нервные взгляды по сторонам. 

Низкий черный вертолет присел на лужайке, его двойные роторы тихо раскачивались в свистящих дугах, его двойные турбины шептали приглушенными выхлопами. С ее сверхъестественным зрением Линда могла видеть в ночи, могла видеть белое лицо своей матери, ожидающей в открытой боковой двери вертолета.

Они пробежали уже половину расстояния до вертолета, когда начался кромешный ад.

Чья-то рука оттащила мать Линды в сторону, и на ее месте в двери вертолета показался человек с оружием в руках. Над головой завизжали огненные полосы трассирующих пуль. Огонь велся с трех точек — с вертолета, с крыши дома и с дерева. Оказавшись под перекрестным огнем, захваченные врасплох, охранники падали.

Отец дернул ее за руку и они покатились в траву, но Линда тут же вскочила на ноги.

(В то время она не знала о всех способностях своего мозга, но Спарта, которая наблюдала этот яркий сон, понимала что происходит. Соответствующий отдел мозга Линды включился, моментально оценил обстановку и сделал выводы. Ее правый глаз  сфокусировался на человеке в вертолете. Она увидела как он тщательно прицеливается и по траектории стрельбы его автомата поняла, что он старается не попасть в нее. Все это происходило глубоко в подсознании Линды, но именно этим она руководствовалась в своих действиях.)

Она молниеносно пересекла последние несколько метров лужайки под свистящими лопастями винта и бросилась на стрелка, отбила его оружие в сторону ударом, ломающим запястье.  Стрелок в нерешительности промедлил — он не должен был ее убивать, и вывалился из вертолета мертвым — ему в голову угодила пуля одного из раненых охранников.

Линда кинулась к человеку, который удерживал ее мать, узнала в нем серую женщину, свою похитительницу, и одним ударом отправила ее в глубокий нокаут.

— Линда, сзади. — Крикнула мать.

Линда развернулась и нырнула в кабину вертолета. Увиденное там ей представилось просмотром картины в замедленном темпе. Человек, двигавшийся ей навстречу, поднимал кольт 38-го калибра с глушителем со скоростью один миллиметр в столетие. Второй, по-видимому, штатный пилот лежал безжизненно на полу.

Через мгновение этот кольт оказался у нее и обрушился на голову противника. Время пошло в нормальном темпе, — мужик рухнул.

Линда, двигаясь с грацией и уверенностью акробата, прыгнула в кресло пилота  и взялась за рычаги управления. Она толкнула дроссели вперед, повернула регулятор тангажа[2], и бронированная машина вздрогнула и поднялась на полметра от земли. Развернув вертолет на четверть оборота в направлении стрелков на крыше дома, нажала на спусковые крючки крупнокалиберных  пулеметов Гатлинга.