– Снимите с них кандалы, черт возьми! Снимите кандалы! – раздался чей-то сильный, звучный голос из дальнего от подиума конца зала.
Полицейские засуетились, пытаясь найти того, кто издал эти возгласы, и заставить его замолчать. Пронзительно завопила какая-то женщина, вся в слезах.
Четверо адвокатов поменяли позицию, встав позади своих подзащитных. Я присоединился к ним и расположился за спиной Терренса Латтимора, а затем взглянул на людей, сидевших в зале в первых двух рядах. Они явно были родственниками или друзьями жертв преступления и смотрели на меня с ненавистью.
Итак, меня ненавидел и мой клиент, и близкие убитых. Так какого черта, спрашивается, я здесь делаю?
Судья ударил молоточком по столу и произнес:
– Я намерен обеспечить порядок в этом зале. Это первое судебное заседание по данному делу, целью которого является установить личности подозреваемых и удостовериться, что интересы каждого из них представляет адвокат. Итак, кто здесь мистер Ламар Робинсон?
Один из подозреваемых поднял голову и невнятно пробормотал что-то.
– Сколько вам лет, мистер Робинсон?
– Семнадцать.
– Представлять ваши интересы назначили мисс Джули Шоуолтер из Бюро государственных защитников. Вы с ней уже знакомы?
Джули, моя коллега, сделала шажок вперед и остановилась между Робинсоном и другим подозреваемым. Поскольку все пятеро были скованы вместе, подойти вплотную к своим подзащитным никто из адвокатов просто не имел возможности. Обычно кандалы и цепи в суде снимали, и то, что на сей раз этого не сделали, свидетельствовало о том, как настроен судья.
Робинсон взглянул на Джули, повернув голову вправо, и пожал плечами.
– Вы хотите, чтобы она представляла ваши интересы, мистер Робинсон?
– А можно сделать так, чтобы меня защищал чернокожий адвокат?
– Вы имеете право нанять любого адвоката, который вас устроит. У вас есть деньги, чтобы оплатить услуги частного защитника?
– Возможно.
– Ладно, тогда обсудим данный вопрос позднее. Следующий – мистер Терренс Латтимор.
Мой подзащитный одарил судью таким взглядом, словно с удовольствием перерезал бы горло и ему.
– Сколько вам лет, мистер Латтимор?
– Пятнадцать.
– У вас есть деньги на частного адвоката?
Тот покачал головой.
– Вы хотите, чтобы ваши интересы представлял мистер Каллен Пост из Бюро государственных защитников?
Латтимор пожал плечами с таким видом, будто хотел дать понять, что ему безразлично.
Взглянув на меня, судья поинтересовался:
– Мистер Пост, вы уже познакомились со своим клиентом?
Мистер Пост ничего не ответил. То есть рот-то я открыл, однако не издал ни звука. Вместо этого я шагнул назад и уставился на судью, который вперил в меня непонимающий взгляд.
– Мистер Пост! – окликнул он меня.
В зале суда царила полная тишина, но мне в уши и прямо в мозг почему-то ввинчивался резкий, пронзительный звон. Колени мои словно утратили жесткость, дыхание давалось с трудом. Я сделал еще шаг назад, затем повернулся и стал продираться сквозь стоявших стеной полицейских. Пробившись к барьеру, я открыл калитку, запиравшуюся где-то на уровне коленей, и направился в сторону центрального прохода. При этом я задевал сотрудников полиции, но ни один из них не попытался остановить меня. Его честь сказал мне вслед что-то вроде: «Мистер Пост, куда вы?» Но мистер Пост и сам этого не знал.
Пройдя через главную дверь, я вышел из зала суда и отправился в туалет. Там я заперся в кабинке, и на меня накатил сильнейший приступ рвоты. Какое-то время меня прямо-таки выворачивало наизнанку – даже уже после того, как внутри ничего не осталось. Затем я выбрался из кабинки, подошел к раковине и несколько раз плеснул себе в лицо водой. Потом я вроде оказался на эскалаторе, но не могу утверждать это с уверенностью, поскольку полностью утратил не только слух, но также чувство времени и пространственную ориентацию. Я совершенно не помню, как покинул здание.
Придя в себя, я обнаружил, что сижу за рулем своей машины и еду на восток, в сторону окраины города, по Поплар-авеню. Нисколько того не желая, я проскочил на красный сигнал светофора и едва избежал серьезной аварии. Позади меня раздались сердитые гудки автомобильных клаксонов. Вскоре я осознал, что оставил свой чемоданчик с бумагами в зале суда, и эта мысль вызвала у меня улыбку. Я решил, что никогда больше там не появлюсь.
Родители моей матери жили на небольшой ферме в десяти милях от моего родного города, Дайерсберга, штат Теннесси. В тот день я в конце концов приехал туда. Я совершенно потерял счет времени и не мог припомнить, когда и почему принял решение отправиться в родные места. Впоследствии мои дед и бабка сказали, что, увидев меня, были крайне удивлены, но вскоре поняли, что мне нужна помощь. Они принялись расспрашивать меня о том, что произошло, однако я упорно молчал, устремив на родственников бессмысленный, остановившийся взгляд. Они уложили меня в постель и позвонили Брук.
Позднее, уже ночью, врачи погрузили меня в машину «Скорой помощи». Брук села рядом со мной. Проделав трехчасовой путь, мы приехали в психиатрическую клинику неподалеку от Нэшвилла. В мемфисских заведениях для душевнобольных свободных коек не оказалось, да я и не хотел возвращаться в Мемфис. В последующие дни меня принялись лечить специальными препаратами и долгими беседами с психотерапевтами, которые осторожно пытались выяснить причины моего срыва. Через месяц страховая компания уведомила нас с Брук, что прекращает финансирование моего пребывания в психиатрической клинике, и я с готовностью выписался оттуда.
В нашу с Брук квартиру в Мемфисе я возвращаться отказался и остался жить у родителей матери. Именно в тот период мы с Брук приняли решение развестись. По окончании примерно половины трехлетнего срока, в течение которого мы состояли в браке, мы оба поняли, что не сможем находиться вместе всю жизнь и что, если мы предпримем такую попытку, это лишь сделает нас обоих несчастными. Правда, мы прежде не говорили об этом и, вообще, редко ругались и ссорились. Но как-то так получилось, что в тяжелые дни моей жизни на ферме мы откровенно все друг другу объяснили. Мы все еще любили друг друга, однако наши пути уже расходились в разные стороны. Поначалу мы решили год пожить раздельно, чтобы окончательно понять, что к чему, но даже этот срок оказался для нас слишком длинным. Я никогда не винил Брук за то, что она оставила меня из-за моих нервных срывов. Мне хотелось прервать наши отношения, и того же самого желала она. В общем, мы с болью в сердце разошлись, дав зарок, что останемся друзьями – или, по крайней мере, попробуем это сделать. Однако и это у нас не получилось.
В то самое время, когда Брук покидала мою жизнь через одну дверь, Бог постучался в другую. Он явился мне в лице святого отца Бенни Дрейка, священника методистской церкви, находившейся в Дайерсберге. Это был приятный мужчина лет сорока, хитроватый и острый на язык. В его одежде черный пасторский сюртук со стоячим воротничком чаще всего сочетался с линялыми джинсами. Бенни Дрейк быстро стал одним из наиболее ярких персонажей в моем окружении и во многом способствовал моему выздоровлению. Его поначалу еженедельные визиты вскоре стали почти ежедневными, и всякий раз я с нетерпением ждал очередной беседы с ним на главном крыльце. Я сразу же проникся к нему доверием и признался, что не желаю возвращаться к занятиям юриспруденцией. Мне было всего тридцать лет, и я мечтал построить свою карьеру каким-то иным способом – и при этом помогать людям. Мне не хотелось провести остаток жизни, работая в юридической фирме, возбуждая судебные дела или защищая тех, кто совершил преступление, и постоянно испытывая при этом сильнейшее морально-психологическое давление. Чем теснее я сближался с Бенни, тем больше мне хотелось быть похожим на него. Он тоже разглядел во мне что-то и предложил, по крайней мере, поразмыслить о том, чтобы стать священником. Мы часто подолгу вместе молились, а после этого вели еще более долгие беседы, и я постепенно начал ощущать в своей душе божественное призвание.
