И здесь нельзя не сказать о горянках, которые попали в поле зрения пленников. Да, они тоже были разными, и судьбы их сильно разнились. Совсем молоденькие довольно быстро начинали сочувствовать бедолагам в кандалах и цепях. Тихонько, украдкой, под покровом ночи пробирались они к сараю с пленным, клали ему кусок чурека или чашку молока, огурец или лепешку с медом. Да, чем были сами богаты, то, что сами ели, тем и делились со своими пленниками. Временами они попадались, их наказывали. Встречается эпизод, когда добровольные сторожа разрубили шашкой девушке руку, которой она что-то бросила пленникам, сидевшим в глубокой яме. Описания тех или иных мучений, провоцирующих сидельцев даже на суицид, достаточно для того, чтобы раз и навсегда возненавидеть войны. Но войны все же продолжаются, а ямы по-прежнему служат тюрьмой для захваченных в плен.

Когда-нибудь человечество очнется, когда-нибудь оно, человечество, поймет, что в плен следует брать достижения иных культур, отчего богаче и достойнее станут жить все народы. А воевать следует с собственными недостатками ради умножения всё того же человеческого достоинства и любви ко всему живущему.

Разумеется, не все тексты этой книги равноценны, не все авторы точны в названиях, деталях, дате этнической принадлежностей своих похитителей, что вполне объяснимо и уровнем образования, и степенью общей информированности. Да, все они дети той эпохи, когда интересы государственности были выше естественных прав человека на свободную жизнь и на жизнь вообще. Через все строчки просматривается весьма малая забота кавказской администрации о безопасности рубежного населения – селян. И совсем никакой озабоченности и ответственности перед будущим, где вспомнятся и исторические обиды, и будет подправление истории корректировкой картин прошлого. Никогда не будет и однозначной оценки событий, описанных их современниками. Те, кого интересует истина, попытаются разобраться в проблеме без необоснованных эмоций, ненужных на сегодня ярлыков. XXI век взывает к просветлению и согласию. Если, конечно, мы на самом деле хотим мира.

Самовольные побеги на «ту сторону реки Кубани» и «без особо нужных к тому причин» лиц, принадлежавших к сословию бывшего Черноморского (ныне Кубанского) войска или хотя бы временно проживавших на территории последнего, строго запрещались войсковой администрацией. Существовала целая система карательных мероприятий, направленных к «удержанию от побегов через реку Кубань» и в широких размерах применявшихся администрацией войска вплоть до 1862 года, когда граница черноморских владений была отодвинута за реку Кубань. Виновные беглецы после предварительного допроса, снимавшегося с них в карантинных заставах, куда они препровождались обыкновенно пограничными разъездами казачьих «бекетов», а часто и самими «закубанцами» (обычный термин в устах черноморских казаков для обозначения горских народностей, живших на Кавказе), материально заинтересованными в доставлении назад войсковых перебежчиков, и после «выдержания ими определенного карантинного термина» препровождались «для поступления по законам» в Войсковую канцелярию. Последняя обыкновенно «мнением своим полагала: возвратить виновного на прежнее его жительство, в прежнее состояние», подвергнув его предварительно – судя по степени виновности – наказанию плетьми от 50 до 100, а то и больше ударов. Судебное разбирательство в таких случаях продолжалось недолго; для судей – членов Войсковой канцелярии – достаточно было самого факта нарушения подсудимым установленных правил и распоряжений, чтобы возложить на него соответствующее наказание. Ссылки на тяжести войсковой пограничной службы, на случайное, не «злым намерением» нарушение требований последней, как на мотивы, приводившиеся подсудимыми в свое оправдание, не имели в глазах судилища особой ценности и значения смягчающих вину обстоятельств им не придавалось, такое по крайней мере выносишь убеждение из изучения «дел» Войскового правительства Черноморского казачьего войска и «криминальной» экспедиции Черноморской войсковой канцелярии, сменившей в 1801 году названное правительство. Но вот 5 июня 1819 года членам Войсковой канцелярии пришлось встретиться с небывалым до сих пор в их административно-судебной практике случаем. «Поступлению по законам» подлежал пойманный закубанцами дезертировавший за границу реки Кубани, «именующий себя семинаристом Иван Вакулинский». Предварительные дознания, снятые с подсудимого еще 17 июня в Екатеринодарской карантинной заставе, выяснили личность Вакулинского: он происходит из духовного сословия, его отец был настоятелем одной из приходских церквей местечка Решетиловка, Полтавской губернии, и даже имел сан протоиерея. В карантинную заставу Вакулинский был представлен 17 июня черкесами, получившими в обмен за него от комиссара заставы 50 пудов соли по 50 копеек за пуд. Свои предварительные показания подсудимый дополнил в Войсковой канцелярии, куда его препроводили 25 июня после выдержания карантинного термина; здесь «был он спрашиван» и показал: «Обучавшись в Переяславской семинарии до класса риторики, откуда в прошлом, 1809 году, во время квартирования около города Переяслава уланских запасных батальонов, был с прочими семинаристами подманут в оные без ведома духовной власти, но как оная часть отобрала семинаристов, поступивших без ведома туда, в том числе и меня, велела продолжать учение им далее. Покойный же родитель мой, протоиерей Вакулинский, услышав о сем, приехал сам в город Переяслав и, видя меня в жалостном положении, просил преосвященного и консисторию тамошнюю уволить меня вовсе из духового звания, но консистория вышеуказанная заключила своим определением: вместо увольнения за такой поступок исключить из семинарии и духовного звания вовсе, не дав ему никакого письменного документа. Я тогда, приехав в дом родителя моего, прожил не более в оном как один год в надежде той, что рано или поздно ошибки молодых людей посредством благодеяния могут исправиться. Но как родитель мой помер, я был учителем в Полтавской губернии, Зеньковского повета, в доме помещика коллежского регистратора Виктора Тимченка два года». Окончив же курс своей кондиции, поехал тоже для сего единственно в местечко Белоцерковку Хорольского повета к помещику ротмистру Александру Быковскому, который, отправляя после сына своего в Петербург, советовал и ему туда же поехать, он, на сие решась, поехал и, достигнув Петербурга, просил в Медицинской тамошней академии о принятии его в оную; но оная академия его, не имевшего от семинарии никакого документа, не приняла. Вскоре же после сего полковой есаул Белой, служивший в гвардии, отправлялся в перевод оттуда в войско сие, и он, услышав об отъезде его, просил, чтобы его взял с собой в Екатеринодар, куда прибыв, подал прошение в Войсковую канцелярию войска сего и находился при письменных делах оной и по сие время, до 15-го числа сего июня. Что же касается до содеянного им ныне поступка, он оттого единственно произошел, что на сообщении сей канцелярии, последовавшем ему, о причислении в войско сие – неприятные преграды, и он, услышав сие, начал беспокоиться так, что впал в меланхолическое положение и от шума в голове, от того собственно родившегося, решил переплыть на ту сторону навсегда, там и остаться, что и учинил днем, где сейчас не знает каким образом был подхвачен черкесами, которые, завязав ему глаза и руки, через две какие-то реки перевезли прямо в свой аул, в котором и находился один только день, что правильно показал, в том и подписался Полтавской губернии, местечка Решетиловка, умершего протоиерея Лазаря Вакулинского сын Иван Вакулинский.