Вышли в начале лета, опять шли ночью по высохшей пустыне, копали ямы, добывая невкусную соленую воду, поили верблюдов, пили сами… Если везло – останавливались возле колодцев. Вода в них тоже была солоноватая, а один раз, вычерпав почти весь колодец и хорошо напившись, обнаружили на дне разложившийся труп: дунгане сбросили. С тех пор опасались и колодцев. А что делать? Все равно пили.

В предгорье пошли места более плодородные, влажные, местами даже сырые. Появилось много диких животных. Группа Пржевальского шла теперь позади каравана: в пути охотились на зверей и птиц, собирали растения. Потом догоняли караван. Стычки с дунганами бывали, но небольшие. Самое опасное началось в Чейсбене. Здесь была кумирня, буддийский храм, вокруг которого кипела жизнь.

После остановки в Чейсбене путешественникам предстоял переход через горы, дальше они пойдут своей группой, без каравана. Закупили мулов, разные мелочи, наняли переводчика – монгола, знающего тангутский язык.

В этот период нападения дунган на Чейсбен усилились. Пешие и безоружные милиционеры, хотя и в количестве двух тысяч человек, были ненадежной защитой караванщиков-тангутов, укрывшихся в кумирне. Против вооруженных всадников милиция была почти бессильна. Спасали главным образом прочные стены храма.

Между тем четверо русских вынуждены были разместиться вне кумирни – на луговой равнине неподалеку. С верблюдами и многочисленными ящиками они в кумирне не помещались, а оставить животных, коллекции и приборы без присмотра за стенами означало их лишиться. Положение русских путешественников было очень опасное. Дунгане могли прийти большой группой – сотни и даже тысячи человек – и подавить количеством.

Пржевальский организовал оборону в соответствии с военной наукой: все запасы и ящики с коллекциями выложили вокруг стоянки, образовав каре. Верблюды на ночь расположились снаружи этого каре, еще затруднив подступы для всадников-дунган. Внутри получившегося прямоугольника сложили все оружие, приготовив его к бою, а снаружи провели измерения необходимой дальности выстрела из разных орудий, сделав для каждого орудия метки из камней – чтобы стрелять прицельно.

Когда наступила ночь, и все тангуты закрылись в кумирне вместе со своими верблюдами, великолепная четверка расположилась на полянке внутри построенного только что каре из ящиков и верблюдов. Обе собаки – Фауст и Хурдан – тоже разместились рядом с людьми. Если что – они издали услышат приближение противника. Луна светила ярко, ночь была теплая, и путешественники долго сидели, вели неспешные беседы, вспоминали родину, строили планы.

– Вот вернусь на родину, найду хорошую девушку, женюсь и заживу своим домом, – мечтательно сказал подпоручик Пыльцов.

– Что ж, дело-то неплохое… – согласился рассудительный Дондок. – Детишки пойдут…

А Пржевальский усмехнулся:

– Не знаешь ты еще жизни, Михаил Александрович. Сколько тебе? Двадцать один? Но ты ведь только из училища, жизни не видел еще. Я вот в семнадцать вольноопределяющимся пошел, попал в полк в Полесье, потом в Карпатах служил. Везде одинаково. Насмотрелся там. Это первый жизненный опыт был. До того каких женщин я видел? Матушка, няня. Конечно, на таких примерах и я женщин идеализировал… А в полку… там ведь кучей живут, в своем соку варятся. Все про всех известно. Хочешь не хочешь, а наблюдай. И если умный – делай выводы.

Он помолчал, поднял голову, глянул вверх, на луну. Небо нерусской темной синевы было совершенно безоблачным. Огромная круглая луна спустилась на верхушки деревьев, она была ближе, чем крыша кумирни. Незнакомые, чужие звезды окружали ее яркий диск, отсвечивая искрами на слившемся фоне земли и неба.

– Ну вот, – продолжил рассказчик, неторопливо оглядев всю эту красоту. – Ну вот… И что я, подросток, воспитанный в законах нравственности, там увидел? Офицеры почти все развратничают. Пьяницы, картежники! Их жены… тоже недалеко ушли. Совсем недалеко, к моему великому тогдашнему удивлению. Не буду плохо говорить про женщин, не по-мужски это. Но я видел там в полку очень много глупых и развратных жен. Таких большинство – смело тебе говорю. Почти все такие. А счастливой семейной жизни что-то ни у кого в нашем полку не было. Даже если в какой-то офицерской семье обходилось без большого разврата, все равно ничего хорошего в их семейной жизни я не видел: муж и жена друг друга не любят, презирают – это нормально было, такого много я встречал.

– Ну, бывает, не спорю… – неуверенно возразил Пыльцов, – однако не у всех же так!

– Возможно, не у всех, не буду и я спорить, – вздохнул Пржевальский. – Однако скучно живут, мне показалось, все. Скучно – без любви, без радости.

– Это вы так говорите, Николай Михайлович, потому что не встретили еще хорошую девушку. Какую б захотели в жены взять, – рассудительно возразил Дондок Иринчинов.

– Нет, Дидон, хотя ты и Мудрый, но здесь, кажется, ошибаешься. Я еще тогда, в полку, решил, что не хочу жизнь в халате провести. Но и бальный сюртук мне жизнь тоже не украсит. Салопная жизнь не для меня, как и светская. Я понял, что хочу провести жизнь на воле, в путешествиях: встречать новых людей, видеть разнообразный мир, изучать его. Открывать новое для людей. Пользу приносить, в конце концов, родине. Подал тогда же заявление, чтоб меня на Дальний Восток перевели, а меня вместо этого в карцер посадили!

– Ха-ха-ха, – засмеялся смешливый Панфил Чебаев. – Служба, она такая, Николай Михайлович: делай, что велят, и не проси ничего – начальству виднее, как тебе лучше. И для простых солдат так, и для офицеров, значит, тоже!

– Верно говоришь, Панфил. Только я пошел в семнадцать лет вольноопределяющимся, офицером не был еще. И решил я поступать в Академию. Думал: выучусь, докажу, что способен на большее. И тогда к моему мнению прислушаются, отправят на Дальний Восток. Так и вышло: это уже второе мое путешествие. Между прочим, далеко не у всех получалось экзамены в Академию сдать, это считалось трудным делом. Но я быстро, за полгода подготовился. Много занимался, по ночам сидел. Не ходил в офицерское собрание, хотя меня приглашали весьма настоятельно, никогда не участвовал в кутежах… Не люблю этого, не так воспитан. Сейчас мне 33 года, и я жизнью доволен. Я добился, чего хотел. Через месяц, от силы через два, мы увидим Куку-нор! Я читал, что двадцать три реки втекают в это озеро и ни одна не вытекает! Но это мы тоже проверим. Это мы все сами пересчитаем – чтобы точно!

– Николай Михайлович, – спросил Панфил, – а правду говорят, что озеро само переместилось? Само для себя место выбрало? Вчера тангут один рассказывал, что будто оно раньше под землей было.

Лицо Пржевальского посветлело, он заулыбался. Он всегда испытывал чувство подъема, когда речь заходила о географии и путешествиях.

– Да, Панфил, можно и так сказать. Есть легенда монгольская… Будто раньше эта вода была подземной, причем не на нынешнем месте, а под землей в Тибете, там, где город Ласса. И вот задумали построить в этом городе храм – Будды, конечно. Несколько тысяч людей трудились. Но только построили – рухнул храм. И второй раз так, и третий. Тогда отправили монаха, пошел он по всем буддийским землям – у всех спрашивал, почему рушится храм. И один старик ему проболтался. Сказал про подземные воды. Однако старик этот забыл пророчество: когда узнают тибетские ламы про подземную воду, она перейдет на то место, где живет проболтавшийся, и образует там озеро. Так и случилось. Подземные воды переместились, образовалось озеро Куку-нор. Много людей и стад тогда погибло, в том числе и проболтавшийся старик, конечно. Непростое это озеро. Поэтому и нам так трудно к нему подойти.

– А большое оно? – спросил Дондок.

– Да, очень большое. Рассказывают, что две недели надо, не меньше, чтоб вокруг его обойти. А если на лошади – часов за восемь можно обскакать. – Пржевальский улыбнулся мечтательно. – А так ли это – мы с вами скоро проверим!