Валентин чувствует, как ускоряется его пульс, а мыслям становится тесно в голове.

– Пока наши эксперты готовят подробный анализ ситуации, – продолжает президент, – мы просим население не покидать своих домов. Мы будем держать вас в курсе развития событий.

– Никто ничего не знает, – переводит Валентин, – но, главное, сидите дома, так будет проще. Тупицы безмозглые!

– Что происходит, милый?

Валентин оборачивается. Мать – потертый халат, глубокие круги под глазами, спутанные волосы – стоит, покачиваясь, в дверях гостиной, словно не решается войти. Гнев Валентина как рукой сняло. В присутствии матери ему ничего не остается, как засунуть подальше свои тревоги и тысячи вопросов, терзающих мозг. Он выключает телевизор.

– Ничего, мама. Всё хорошо. Тебе что-нибудь нужно?

Она хмурит брови. Ничего не отвечает.

– Идем, я отведу тебя в твою комнату.

Он берет ее за руку и бережно ведет по темному коридору.

Сколько уже он не был у себя? Дней десять, не меньше. А ведь он любит свою квартирку-студию, которую снял, как только удалось найти организацию, выступившую поручителем. Вот только мать одна не может. В таком состоянии – никак.

Когда он укрывает одеялом исхудавшее тело, в памяти вдруг встает образ девушки с фотоаппаратом. Последнее воспоминание перед тем, как рухнул мир?

Надо было спуститься и поговорить с ней, жалеет он.

Ч – 238

Побледнев, Лили-Анн всматривается в проплывающие на экране ноутбука кадры, временами косясь на монитор Рафа, который зашел на другой сайт. Подключиться к интернету – это был ее первый порыв, когда сосед сообщил ей новость. Потом она кинулась к телефону, хотела дозвониться родителям и увидела пропущенный звонок от мамы. Они уехали в отпуск в Японию. Их телефон не отвечает.

Лили-Анн лихорадочно включает голосовую почту.

– Дорогая, это мама. Я точно не знаю почему, но… С нами связались из посольства, чтобы срочно отправить нас во Францию. По идее, мы прилетим в Париж через сорок восемь часов. Я люблю тебя, папа тебя целует, позвони, пожалуйста, сестре. Хотела бы я знать, что происходит… Увидимся через два дня. Если всё будет в порядке.

Если всё будет в порядке. От этих слов Лили-Анн не может сдержать слез. Она тоже хочет понять, что происходит. Но этого не знает никто. Журналисты и специальные корреспонденты, сменяя друг друга на экране, повторяют всё те же крохи информации, подкрепленные наспех смонтированными 3D-изображениями: взрывы – все употребляют именно это слово, уточняя, что причины феномена неизвестны, – начались в 16:42 одновременно на условной линии, протянувшейся от Северного полюса до Южного, в четырехстах километрах западнее 180-го меридиана. Условная линия проходит через Антарктику, Новую Зеландию и восточную оконечность России.

Говорят, что эта линия взрывов вскоре разделилась надвое, и обе теперь самостоятельно мигрируют, одна к востоку, другая к западу, с постоянной скоростью, составляющей около двадцати пяти километров в час на уровне экватора и снижающейся по мере приближения к полюсам.

Таким образом, через два часа взрывы докатились до суши и затронули по обе стороны экватора область протяженностью в сотню километров. С живущими там людьми потеряна всякая связь.

То немногое, что осталось от Новой Зеландии, охвачено паникой. На видео из Окленда, выложенных в интернет до того, как связь прервалась, видно, как дрожит земля, разламываются дороги и трескаются фасады домов. На одном из роликов, снятых со смартфона, можно разглядеть линию взрывов. Жуткую стену пыли высотой в несколько десятков метров в бледном свете зари.

Что остается после нее?

Продолжаются ли взрывы или они ограничиваются этими двумя симметричными линиями, поглощающими Землю метр за метром?

Есть ли выжившие в разрушенной зоне?

Выяснить это невозможно. Ни с одного спутника не удается ее заснять, а посланные туда самолеты, как беспилотные, так и управляемые, взрываются.

Лили-Анн терзает телефон, в который раз пытаясь дозвониться сестре – тщетно, сеть перегружена. Она просматривает статусы на фейсбуке. Ей кажется, что она существует отдельно от себя, от своих эмоций. Она в шоке.

– Если феномен будет продолжать распространяться с той же скоростью, – сообщает очередной журналист, – взрывы достигнут восточного побережья Австралии через тридцать восемь часов, западного побережья Аляски через сорок пять часов, Японии через шестьдесят часов…

Япония. Шестьдесят часов. В животе Лили-Анн набухает ком. Успеют ли вовремя эвакуировать ее родителей? Аэропорты, наверно, уже берут приступом.

– …востока Франции через девять с половиной дней, а через десять дней две линии фронта встретятся в сорока пяти километрах западнее нулевого меридиана в Гринвиче.

Линии фронта. Журналисты уже перешли от медицинского лексикона к военному. Есть ли у них новая информация, которую они не имеют права разглашать? – ломает голову Лили-Анн. Или это просто болезненная потребность найти козла отпущения?

Место, где встретятся через десять дней две линии фронта, появляется на обоих мониторах с интервалом в секунду. Длинный шрам пересекает Англию, отрезает Бретань от Франции, тянется через Испанию, отделяет западный выступ Африки и, теряясь в океане, возникает вновь в Антарктике. В ту же минуту Лили-Анн понимает. Все понимают.

– Это будет граница последних выживших, – шепчет Раф.

Лили-Анн кивает. Вот-вот начнется исход. Все устремятся туда. Не все доберутся.

А она? Она не знает. Она словно в столбняке и неспособна думать.

Вдруг телефон вибрирует в ее руке.

Сообщение от старшей сестры.

Если это не прекратится, мы будем у родителей через три дня. Приезжай.

У родителей… Ловко. Они живут на атлантическом побережье, совсем рядом с границей выживших. Как это похоже на Лору, всего две фразы. Лаконичные, емкие, разумные, без пафоса. Полная противоположность младшей сестренке. Та, потрясенная, еще переваривает новость, а Лора уже действует. По щекам Лили-Анн текут слезы. Она поспешно набирает: Приеду. Люблю тебя. Получила сообщение от родителей, посольство пытается вернуть их во Францию, – и посылает эсэмэску, молясь, чтобы она дошла до адресата, несмотря на слабый сигнал и перегруженную сеть.

Раф нырнул в твиттер. В волне полных ужаса комментариев некоторые задаются вопросом о причине взрывов. На сей раз никто не позволяет себе шутить. От иных твитов тошнит. Принять всех мы не сможем, и не мечтайте… Чужакам должно хватить достоинства умереть дома, понимает Лили-Анн. Уже просыпается и Америка: It’s judgment day! I pray for us all![2]

И еще комментарий, трезвый и жуткий: Если ничто не выживает не выживает после этих взрывов, нам остается десять дней до конца света.

Лили-Анн закрывает глаза. Открывает вновь.

Ей хочется заткнуть экстренный выпуск, яростно стукнув по экрану компьютера, как будто, заглушив голоса журналистов, можно смягчить ужас действительности. Но, загипнотизированная танцем пикселей на мониторе, она ничего не может сделать и, подобно миллиардам других людей во всём мире, не сводит глаз со стены взрывов, в сотый раз сметающей Окленд с лица земли под чудовищный грохот.

А где-то в мире люди спят, с завистью думает она.

Эти люди еще не знают.

Ч – 237

Мобильный телефон Беатрис вибрирует на ночном столике. Она вытягивает руку, ощупью отвечает. Голос начальника окончательно вырывает ее из дремоты:

– Бебе́! Сколько можно ждать? Где тебя носит?

– Сиеста… – бурчит она. – Я на отдыхе, Жэ Бэ, ты же сам настоял, чтобы…

– Включи телевизор и шевели булками! Нам нужны все!

Тон комиссара Лезажа такой тревожный, что Беатрис глотает просящийся на язык резкий ответ. Она косится на будильник. Девятнадцать часов. Ну она и придавила.