– Знаешь, тебе повезло, что я вообще уделяю тебе время.

– Да ладно? – выгнула я незакрытую волосами бровь.

– Я считаю тебя по-настоящему хорошенькой. С той стороны, где нет шрама. Без него ты была бы горячей. Как ты его получила?

Я решила покрутить колесо трагедии. Ну, пусть будет землетрясение.

– Я навещала семью в Сан-Франциско. Там же землетрясения. Я стояла у огромного окна, когда оно началось, шесть с половиной баллов. Окно разлетелось вдребезги. Я оказалась в ненужное время в неправильном месте.

Джаред тихо присвистнул.

– Черт. Отстой.

– Да, – согласилась я, – что есть, то есть.

Разговор о моем шраме снова вызвал гадкие воспоминания о его появлении. Джаспер, шуруп, которым я порезала лицо, арест дяди, а потом моя мать.

Я нашла ее в ванной. Посреди ночи проснулась от боли в забинтованной и зудящей щеке. Поплелась из своей комнаты в санузел, чтобы пописать. В руках я держала любимую игрушку – голубого кита, хотя и уже выросла из детского возраста. Сонно толкнула дверь.

Я не сразу заметила маму. Только обрывки картины: брызги крови на белом кафеле. Мой мозг разбил этот момент на кусочки и преобразовал в новую рифму стихотворения, которое мы в тот месяц изучали в школе.

Изображение, склеенное из двадцати двух слов. Рифмы, поэзия… с тех пор они стали моим защитным механизмом, когда терапия носила периодический характер или вовсе отсутствовала. Утешительный приз – обнаружить художественную страсть в ужасной трагедии. Смерть матери разделила мою жизнь на две части. Пропасть, оставшаяся позади, оказалась настолько глубокой и широкой, что мне просто не удавалось разглядеть берег своего прошлого. Спрятанный за серым и плотным туманом, он был утерян для меня. Мама… она покинула меня, как и все наши счастливые воспоминания до Джаспера. Все это осталось на том запертом от меня берегу.

Я могла бы прыгнуть в эту пропасть вместе с ней, но решила продолжать свой путь дальше.

Не могу сказать, что поступила правильно.

Я оделась, зашнуровала ботинки, схватила блокнот и выскользнула в окно. Знала, что если улизну, меня не кинутся. Скорее рак на горе свистнет, чем Джерри придет в голову идея зайти в мою комнату и проверить, на месте ли я. Он, наверное, храпит в кресле перед телевизором, а очередное ведро с блюдом из «KFC» упало с его колен.

Я направилась на восток, к окраине города, где располагался новый аквапарк. Ночь выдалась жаркой. Уличные фонари разрезали темноту бледно-желтыми облачками. Мотыльки бились о лампочки. Смесь звуков, издаваемых в конце весны саранчой, сверчками и другими насекомыми, обитающими в этой части страны, превращалась в безжалостную какофонию. Но то были единственные звуки. Ни одной проезжающей мимо машины. Всего девять часов вечера, а Планервилл уже спит.

Подойдя к «Фантауну», я перелезла через задрапированный зеленым брезентом высокий забор и оказалась на другой стороне. И пусть горки и распылители давно выключили, но территория хорошо освещалась. Новые лампы, установленные на одинаковом промежутке друг от друга, оставляли включенными, чтобы отпугивать нарушителей. Таких, например, как я.

Я миновала горки-туннели, извивающиеся, словно змеи. Не могу сказать, что они меня пугали. Воспоминание о маме в ванной исчезло. Вместо этого я вспомнила наше совместное путешествие на остров Тайби, когда мне было четыре года. Серое, как кусок заплесневелого хлеба, воспоминание, но всяко лучше, чем ванна.

Мы строили замки из песка, бесились в грязи. Трудно вспомнить все, но я слышу отголоски ее смеха, больше похожего на детский, чем на взрослый. Даже в четыре ее взгляд казался мне немного рассеянным. Все в ней выглядело шатким и бесцельным. Когда она испытывала счастье, то говорила мне: «Это нервы».

Из-за ее бесконечных поисков стабильной работы мы часто переезжали. Когда мама была довольна, она вскрикивала, пританцовывая и кружась со мной по крошечной убогой квартирке, где мы жили.

– Свет зажегся, Джози!

Иной раз «свет гас», и мама днями лежала в своей кровати. Я подходила к ней, она высовывала голову со спутанными волосами и улыбалась.

– Свет выключился, мама? – спрашивала я тихим, испуганным голосом, и она кивала, гладя меня по щеке.

– Да, детка, но это ненадолго. Будешь хорошей девочкой и дашь мамочке поспать?

Я ела хлопья и смотрела мультики, пока «свет не зажигался» вновь. Мама возвращалась домой счастливая, а от этого становилась счастливой и я.

У меня не выходит вспомнить счастье. Как я уже говорила, все покрыто серым. Знаю, что испытывала это чувство, но вызвать его в памяти не получилось, поэтому я продолжила путь.

Я бесцельно бродила по аквапарку, пока в северо-восточном углу не заметила бассейн, частично огороженный кованым забором. За ним обнаружились шезлонги. Идеальное место, чтобы лечь на спину и черкать в блокноте. Может, закончу стихотворение для Mo Vay Goo. Сегодня я в настроении написать о своей матери. Марни хочет беспросветную темноту, что ж, ее ждет чертово удовлетворение.

Находясь примерно в двадцати ярдах от бассейна, я услышала плеск воды и увидела темную фигуру.

Там плавал какой-то парень.

«Черт. Замечательный способ испортить мне вечер, придурок», – подумала я и собралась разворачиваться, чтобы уйти. Кажется, я видела несколько шезлонгов возле детского бассейна. Мне хотелось поработать в тишине. Одной. А еще не нравилось находиться в темноте с незнакомыми парнями.

Но вместо этого я подошла чуть ближе. Подводный свет позволил мне разглядеть, что ночным пловцом является молодой парень, со светлыми… Я остановилась. Эван Сэлинджер. Одетый, он застыл на глубине девяти футов. Ну, по крайней мере, с того места, где я стояла, выглядело так. Я даже могла в деталях рассмотреть хлопковую футболку, прилипшую к его плечам.

Парень меня не видел. Он смотрел прямо перед собой, раз за разом глубоко вдыхая, но не выдыхая. А потом нырнул. Прямо вниз, размахивая руками, чтобы быстрее добраться до дна и замереть уже там.

Предостережения подруги насчет общения с Эваном всплывали в моей голове, но меня распирало любопытство. Какого черта он плавает в одежде? Может, он все же псих? Я устала от сплетен, поэтому, скрестив руки на груди, принялась ждать.

Прошла минута.

Вытащив телефон, я проверила время. 21:23.

В 21:25, когда он пробыл под водой уже целых две минуты, я безжалостно теребила губу, переминаясь с ноги на ногу.

«Какого хрена он делает?»

В 21:26 меня охватила паника. Эван, кажется, не собирался всплывать на поверхность. Я бросилась к краю бассейна, размахивая руками и топая ногами.

– Эй! Эй!

Тишина. Только медленное движение его рук внизу, словно водоросли в спокойном течении.

В 21:27, спустя четыре минуты после того как Эван нырнул, я бросила телефон на резиновый настил недалеко от шезлонга. Мобильник отскочил и ударился о бетон. Откинув блокнот, я прыгнула в воду. В одежде и ботинках.

Когда же схватила парня за плечо, он испуганно дернулся. Одной рукой я ухватилась за футболку, ухитрившись поддержать его за талию другой. А потом постаралась оттолкнуться от дна, как это делают в фильмах. Но у меня не вышло подняться так же легко вместе со своей тонущей жертвой. Ботинки тянули меня на дно, словно якорь, а Эван, казалось, превратился в чертов валун. Я изо всех сил старалась вытолкнуть его наверх, но лишь еще больше погружалась вниз, только ухудшая ситуацию. Наконец парень поплыл сам. Мы вместе вынырнули на поверхность, хватая ртом воздух и оказавшись лицом к лицу. Моя рука все еще сжимала его футболку.