Может быть, ему следовало помочь тем, кто умирал за спиной.

«Но умирал ли? Ведь духи не умирают. Для нас нет смерти!»

Может быть, тогда бы не пришлось слушать полные боли вопли, которые начали раздирать воздух кинжальным эхом.

«Или это кричат не они. Лучше бы – не они».

Может быть, тогда отзвук песни силы, которая ослабляла тварей наравне с оружием, звучал бы громче и сильнее.

«Нет. Они достаточно сильные, чтобы справиться сами».

Может быть.

«Как странно».

Его никто не встретил возле туннеля, ведущего в нутро горы. Фелуруш за спиной полнился криками, взрывами, стонами умирающих: какофония войны.

Мелькор выбросил и плащ, и ленту, скрывавшую Сильмариллы. Помедлил: сухой жаркий воздух был непривычно тих, а под ногами пылил красноватый камень. Айну смотрел на дорогу перед собой, которая, вне всякого сомнения, вела именно к сердцу каранглира, которое вырастил из собственной глупости Энгвар.

«Мне это не нравится».

Круглый туннель покрывали сколотые рога и шипы из каранглира: так густо, что вся шахта, казалось, целиком состояла из этой красной мерзости и кровавого света. Пахло медью и насыщенной металлами минеральной водой. В ушах звенело: камень нашептывал, ползал паучьими лапами по его разуму, пытаясь отыскать трещину.

«Мерзость».

Он выдохнул и окунулся в эту багровую жижу.

Тошнотворная дрянь окутала его разум не сразу: она смыкалась вокруг медленно, словно вонючая затхлая вода, в которой нужно проплыть. Туннель казался бесконечным: обернувшись, Мелькор уже не увидел начала. Все тонуло в багряном свете и отвратительном гуле голосов, заключенном внутри каранглира.

Они, эти голоса, продолжали ползать по его разуму, как черви или крысы: лезли по беспокойству, изучали скользкими прикосновениями желание убить Энгвара, касались когтями сожалений и надежд.

Все равно что быть приговоренным к съедению заживо мелкими тварями, раздирающими на кусочки медленно и деловито, и чувствовать, как по голому телу уже проходятся когтистые лапы, а зубы начинают пробовать кончик носа и живот, желая прогрызть дыру во внутренностях.

«Пошли вон!»

Все равно что плыть в гнойной жиже по шею и чувствовать, как она заливается в рот.

Он просто шел, стискивая зубы и то и дело сплевывая слюну между зубов, когда тошнота поднималась совсем уж невыносимо. Простое действие, бесполезное – но оно отвлекало.

«Когда-то же оно должно кончиться».

От его шагов начал раздаваться гулкий хруст, будто он давил сапогами скопившихся на побережье крабов. Каранглир отбрасывал густые тени, черные и плотные, словно ночью, и он пожалел, когда присмотрелся внимательнее к пещере под ногами.

Любопытство позволяло отвлечься от мерзостного ощущения беззащитности перед изучением его разума, но пол туннеля усеяли трупы крыс: таким плотным слоем, что их кости, поросшие каранглиром, превратились в песок и хрупкие красные пластинки из кристаллов. Мелкие черепа, позвонки и суставы.

«Может, и все эти голоса…»

Его едва не вырвало от омерзения. На этот раз – по-настоящему. Каранглир и его песня перестали быть просто песней: все известное сложилось в ясную картину невообразимого уродства, больного – даже для него – мира. Каранглир рос в крови, на крови – и все эти кристаллы вокруг показывали ему, сколь щедро Энгвар удобрял свои владения мертвецами.

Гигантский голем из ошметков душ: он существовал без причины и цели, без разума, охваченный только желанием поглощать без остатка, изрыгая назад одну лишь пустоту.

Все это он уже однажды видел, и внутренности скрутила ледяная лапа страха, когда за спиной появилась огромная тень с хищными паучьими лапами.

«Нет. Ее здесь не может быть. Она не настоящая».

Все это здесь напоминало гигантского голема, которого Энгвар слепил из остатков душ. Весь этот гигантский туннель, целая пещера – была сформована из мертвецов. Все, кто погиб от каранглира, кто порос кристаллами настолько, что уже не мог двигаться, приходили умирать сюда и становились частью этой зараженной поросли.

«Наверняка так».

Он догадывался, что они приходили сюда добровольно. Позволяли смять остатки своих душ в бесформенную массу, в то, что окончательно уничтожит даже подобие личностей, из которых состояли и орки, и майар.

«Можно уничтожить волю и даже желание сопротивляться, но как можно уничтожить самое себя?»

Они перестали домогаться до его разума и теперь тянули из стен призрачные руки: изломанные, будто у истощенных узников. Пытались схватить его за лицо, за волосы, за лодыжки и запястья, и кричали. Они, заточенные здесь, отражались, будто в сотнях зеркал.

– Ты бросил нас!

– Почему ты убиваешь нас?

– Ты бросил даже его!

«Нет. Вы не настоящие. А если и настоящие, вас нет. Больше нет».

Они стенали, и он чувствовал эти пальцы, которые пытались сорвать корону с головы, мазнули по щеке – холодные и гладкие, как стекло.

Дернули за косу за спиной.

Бесцеремонно ухватили за локоть.

Когда пальцы сомкнулись на щиколотке и попытались потянуть его назад, ярость захлестнула все. Он зарычал и размахнулся Грондом, снося и тянущиеся руки, и кристаллы тяжелыми размашистыми ударами. Крик больше напоминал яростный рев:

– Не смейте трогать меня! Вы мертвы, и останетесь мертвы!

Эхо унесло его голос по туннелю, искажая его дробящимся эхом.

Хихиканье в темноте. Холодный страх. Восемь парных паучьих глаз, которые повисли прямо перед его лицом и отсвечивали – красным. Хитиновое тело, в сетчатых полостях которого шевелятся округлые зародыши других пауков. Она сидела посреди туннеля, гигантский призрак из прошлого, давно пожравший саму себя.

Он должен был бы убежать. Закричать от ужаса.

Но не мог, потому что надо было идти вперед. Надо было попытаться.

«Ради себя или хотя бы ради него».

Ему пришлось коснуться этого – своего страха – с почти нежностью, безжалостной и победной. Вытянуть руку, не удивляясь, что кисть проходит сквозь красные огни и паутину, не чувствуя ничего, кроме воздуха.

– И ты тоже мертвая. Ты сожрала саму себя в темноте. А я жив. Ты просто отражение.

Он моргнул, и исчезло все. И руки, и призрачная тень огромной паучихи. Остался холодный красный свет и звуки в полумраке.

Хруст и топот.

Мелькор остановился на мгновение, прислушиваясь к эху.

«Это не мои шаги. Это погоня».

Ему вновь пришлось бежать. Быстрее, чем тогда, в городе.

«Нет, Энгвар. Сражаться с твоими выродками в этой дыре ты меня не заставишь».

И никаких рук, тянущихся из стен, больше не было.

«Я умираю».

Память истончалась. Майрон едва мог соображать, и петлял, словно тень, в отголосках воплей орков и тех, кто напал на Мелькора. Он видел его… или их… неважно.

«Почему ты не один? Почему ты везде одновременно? Или они говорят, что это ты?»

Лучше бы не думать об этом, даже если чума, поселившаяся в крови, требовала вывернуть всю память наизнанку, словно кишки, выла и бесновалась, грызла и без того измученное тело – боль звенела ежесекундно, ежеминутно, ломала его кости, пила его разум. Каранглир пытался уничтожить и развеять по ветру самые дорогие воспоминания, самые ценные мысли, которые были дороже любых сокровищ.

Чума хотела вытащить их, подцепить в пытке, словно гарпуном, и бросить всем остальным – будто кость своре псов.

«Нет. Нет. Его вы не получите. Ничего, что я помню о нем».

Майрон даже не помнил, как оказался здесь, в горах, среди снега по колено и свистящих ветров, бросающих в лицо пригоршни колючего снега. Помнил, как спускался в шахту. Помнил, как измученное тело взорвалось такой болью, что он орал и выл, будто через кости тянули раскаленную проволоку. Помнил, как всю правую сторону тела свело судорогой, и он пытался если не идти, то ползти, если идти – то тащить себя вперед любой ценой, цепляясь киркой за стены шахты.

Когда лица коснулся благословенно холодный ветер, он безотчетно сунул себе в рот желтый кристалл, что дал ему Мелькор. Заставил себя разгрызть его, как горькое лекарство – оно оказалось мягкое на вкус и липкое, словно вязкая смола и карамель.