Но он все еще помнил Мелькора. Начинал каждый день с того, что писал дату, собственное имя, время и зарисовывал его лицо – настолько, насколько помнил – и сравнивал с самым первым портретом. Рисовал яростно, будто пытался украсть у роя собственные воспоминания и оставить их только на бумаге. Старательно выводил фразу, что каранглир опасен и ему нельзя верить. Записывал все, что случилось, потому что осанвэ перестало звучать.

«Если ему останется только этот гребаный дневник, он хотя бы будет точно знать, когда я сошел с ума».

Но для ужасов этого города не хватило бы никакого дневника.

Если Фелуруш был дном, то Хабр – кривым убожеством. Город втиснулся перед шахтами как растянутая нора, где даже площадь не имела высокого, достойного для Ангбанда, потолка. Его можно было разглядеть, и он душно нависал над жителями.

Каждый день они обходили дома и вытаскивали всех, у кого были красные глаза. Некоторые все еще пытались прятать родственников и знакомых, и в особенности – детей, но они поступали одинаково.

Убивали и бросали в огонь. Младенцев, заросших каранглиром так, что их тела больше напоминали утыканные красными кристаллами камни. Мужчин с красными глазами, что отказывались помогать и нападали. Женщин, скрывавших родных.

Те, кто еще не заразился, прятались. Показывали через окна лица – если не было красных глаз, он их не трогал.

Выбора осталось немного. Выжившие цеплялись за него словно за символ, а он ничего не мог им дать, кроме надежды на обычную смерть – от клинка, а не обезумевшей глыбой кристаллов. Не теми, кто поможет Энгвару.

Зараза превратила Хабр в месиво, где исчезли даже границы между происхождением. Орки и майар умирали одинаково, орали одинаково, их тела горели в общих кострах. Некоторые исчезали, и он думал, что они уходят в Фелуруш теми дорогами, которых он не знал.

Майрон давно перестал есть, перестал отдыхать, перестал смотреться в зеркало.

Крысы шныряли по Хабру, как у себя дома, и даже подрыв крысиных нор не помогал. Твари ползали по городу, словно жирные стервятники.

Иногда он замирал, будто бы завороженный. Просто забывал, куда шел. Стоял, пялясь остекленевшими глазами на какофонию ужасов перед собой. На свалку тел перед убогими домами, что лучилась красным светом от кристаллов, раздувших тела. Каранглир искажал лица, и трупы валялись в ожидании огня, открыв рты в предсмертной агонии или застывшем навечно предсмертном ужасе, будто в унисон пытаясь позвать кого-то.

Если все закончится, он точно больше никогда не сможет носить красных камней. Не заставит себя.

Да. Если.

Он до сих пор верил? Или нет?

«Ты пойдешь за нами».

«Ты такой же, как мы».

– Господин.

Майрон вновь встряхнулся, пытаясь отрешиться от роя, пробивающего путь в его голову, и переключился на голос, обратившийся к нему.

– Господин. – Один из орков, кто еще сохранял рассудок, обратился к нему. Глаза у него покраснели, но наростов еще не было. – Он здесь. Он хочет с вами поговорить.

Майрон поначалу сморгнул и туповато уставился на орка. Голос охрип.

– Кто – он?

Орк покачал головой.

– Владыка.

«Зачем? Я же говорил тебе не приходить!»

У них все еще оставалась пограничная полоса перед форпостом. Хранители привозили им еду и обезболивающие, и Майрон до сих пор смеялся над этим. Мелькор проявлял извращенную – и невиданную для себя! – щедрость. Даже заботу, когда следовало бы утопить их в крови и развесить тела на воротах как предупреждение, чтобы никто не возвращался в Хабр и Фелуруш. Даже не приближался к ним.

Они заслужили не еду и лекарства. Все они в этом городе заслужили только безболезненную смерть.

«Чего ты хочешь? Во что еще веришь? Почему у тебя вообще осталась надежда, когда ты за все существование ни во что не верил?! Убей нас, закончи это!»

Мелькор стоял здесь, по обратную сторону заграждения форпоста. Прекрасный, как и всегда – невозмутимый и яркий, неправдоподобно аккуратный среди грязи. На этот раз – в черном, белом и золотом, как склоны вулканов в вечной мерзлоте. Кудрей не видно – стянуты в косу. Корона слепила Сильмариллами, и какая-то часть внутри по-звериному взвыла при виде самоцветов.

Руку скрутило такой болью, что Майрон непроизвольно вскрикнул и согнулся, прижав зараженную кисть к груди. Баюкал ее, словно это могло облегчить страдания.

Мелькор не пошевелился, пусть краем глаза он заметил, что лицо айну дернулось, будто от пощечины.

Майрон хрипло выдохнул, когда боль отступила, и устало посмотрел на Мелькора.

– Уходи отсюда. Тебе здесь нельзя быть.

Мелькор пожал плечами – коротко, раздраженно и резко.

– Я справлюсь без твоих советов. И я останусь здесь. Я кое-что выяснил, и теперь ты мне поможешь.

Странно, что он до сих пор чувствовал вину, больше похожую на жгучий стыд от промаха, которого не должно было случиться. За то, что он не убил Энгвара сразу. За то, что он позволил ему что-то выяснить о каранглире. За то, что Мелькору сейчас больно и приходится смотреть на него – такого. За то, что у них нет ни шанса сказать друг другу что-то личное.

Уродливое он, должно быть, представлял зрелище. Даже не хотел знать, насколько.

– Ты должен был нас убить. И меня тоже, – говорить оказалось сложно. Горло сводило.

Мелькор упрямо встряхнул головой.

– Тангородрим сложится внутрь, если лишить его опор, распределяющих нагрузку до самой глубины. Нельзя взять и завалить камнями два города, и ты об этом знаешь.

«О, нет».

Он с присвистом втянул воздух сквозь зубы, слишком хорошо зная этот тон. Мелькор говорил с жесткостью, не терпящей возражений и споров. А это означало только одно: он что-то придумал и намеревался добиться цели любой ценой.

И все же Майрон попытался.

Присутствие Мелькора странным образом удерживало разум целостным. Голова болела, рука болела – но он привык к боли. А вот голоса затихали.

– Ты понимаешь, что оно живое? Растет сквозь камень. Даже лава не сможет уничтожить его, я думаю. Огонь не сжигает его.

Мелькор вновь пожал плечами, ощерив зубы – зло и упрямо, как колючий подросток.

– Я не буду сидеть в дыре и ждать неизбежного, делая вид, что ничего не происходит.

«Что ты задумал? Что узнал?»

Майрон покачал головой.

– Нет. Нет, конечно. Энгвар все еще жив.

Лицо Мелькора осталось бесстрастным.

– Я знаю. Я почувствовал. А ты не мог знать, что майа встанет, если ты отрубил ему голову.

«Проклятье, Майрон, что ты с собой сделал?»

Он едва узнавал Майрона. Его… нет, не просто любовник, не обычный соратник, не рядовой подчиненный, но мужчина – изменился до неузнаваемости. Достаточно, чтобы единственное, что оставалось по силам – это закрыть глаза и принять все изменения такими, каковыми они были, и запереть все сантименты, сменив их только холодным расчетом.

О да, он всегда славился безжалостностью. Так и будет.

Глаза Майрона стали красными. Зрачки светились такими же алыми точками, как у чудовищ, что нападали на форпост. Правая рука покрылась алыми наростами, целыми иглами, пульсирующими в такт биению сердца. Лицо осунулось так, что под ним будто бы просматривался череп, кожа потемнела, словно у мертвеца, сосуды разбухли и змеились по лицу, будто гнилые ветви. Волосы, обычно цвета пшеницы и раскаленного металла, висели грязными сосульками.

И он все еще держался. Возможно, дольше, чем кто-либо в этой крепости.

«Значит, у меня мало времени».

Он решил для себя, что от Майрона сейчас зависело все. Думал, что если не увидит в его глазах узнавания, если не увидит, что Майрон остался собой – значит, останется только одно.

Незачем цепляться за жизни орков, но попытаться ради него и ради себя – стоило. Хотя бы потому что Майрон считал, будто найти лекарство невозможно.

«И я буду безжалостным. Даже если кто-то считает меня трусом».

Он никогда не был героем, и ничего не могло этого изменить. Смелость и мужество никогда не считались чем-то, что даже способно ему принадлежать.