И никаких орков. Только майар.

Он не думал, что история с одним никчемным кристаллом может обернуться непрекращающимся бредовым ужасом. Заражение и… гибель ли? – Лунгортина – ударила по его разуму, словно вопль в тишине. Балрог, обманутый Энгваром, ревел так, как может орать любой, кого в прямом смысле разрывают на части.

После, словно этого было мало, провалилась идея Майрона. Может быть, попробуй он раньше созвать зараженных, или не трать они время на выяснения, что задумал Энгвар, у него получилось бы. Но вместо этого…

Мелькор слишком хорошо помнил, что случилось, когда он привычно попытался прикрыть глаза и сосредоточиться на всех, кто жил под Тангородримом. Как он нащупывал нити их жизней – мужчины, женщины, дети, животные, чудовища – рой неясных разумов, закрытых друг от друга и совершенно беззащитных перед ним самим для любого приказа, если это потребуется.

Тогда он впервые почувствовал зараженных: то, чем они стали. Тех, кто напоминал угасшие угли во мраке – чудовищная плотная масса, связанная между собой, будто осиный рой, который обладал собственной музыкой. Не его мелодия творения, нет, но нечто столь искусно чуждое, что вводило в заблуждение майар, и не могло обмануть его. Он точно знал свои ноты.

И этот рой, закрытый извне, не слышал его. Он приказывал – и будто бы кричал из-за стекла. Пытался влить собственную силу – и та рассеивалась во мраке без отклика.

Даже Майрон не успел узнать худшее. Каранглир отсекал души орков и майар от его воли. Взращивал чудовище прямо на теле огромного государства, питаясь его силами. И змею следовало душить в зародыше.

«Но как сражаться с тем, чья сила возрастет с каждым зараженным?»

То, что Энгвара можно только убить, он понял с первым нападением на форпост. Когда из щелей, в обход дороги, хлынула целая орда зараженных орков – вперемешку мужчины и женщины, даже подростки.

Мелькор хорошо помнил, что тогда было.

Зараженные действовали единой ордой, которой кто-то командовал точно так же, как и он сам – командирами на поле боя. Они ударили с тыла, где никто не ожидал нападения, и застигли форпост врасплох. Не боялись ни боли, ни оружия, и продолжали идти вперед даже с отрубленными руками и стрелами в глазницах. Лезли, будто кто-то гнал их кнутом.

Майар ударились в панику – некоторые без доспехов, некоторые без оружия, некоторые боялись каранглира и думали, что их дни будут сочтены даже если подойти к зараженному.

Пришлось брать ситуацию в свои руки.

Он порадовался в тот день присутствию Ашатаруш как никогда: верхом, в Железном Венце, вооруженного Грондом, его просто не могли не заметить. Он скомандовал лучникам стрелять без остановки, пока не закончатся стрелы – и в первую очередь по крюконосцам.

Больше всего боялся, что его или Ашатаруш зацепят таким же крюком, как Лунгортина, потому что видел их в месиве перекошенных лиц – цепи, мелькающие алыми кругами, когда гарпунники раскручивали их для броска.

Он метался, уворачиваясь от крючьев, и выписывал галопом такие повороты, что в поло можно выпускать одного против команды – достаточно хладнокровно, чтобы жопа от седла не отлипала. И не затыкался ни на мгновение: кричал, требуя от майар поднимать поживее их задницы, высмеивал все, что мог увидеть в зараженных и Энгваре.

Заставлял их сделать то единственное, что порой отвлекало от паники даже его самого.

Начать издеваться над врагом.

На что Мелькор никогда не жаловался, так это на голос. Он знал, что каждый солдат и каждый лучник прекрасно его слышит.

«А если слышал еще и Энгвар – ушами этих тварей – только к лучшему».

Однажды Энгвар из Ангбанда

Хотел отомстить страшной карой Тар-Майрону,

Но весь был секрет

Что красный дублет

Не сошелся на Энгвара заднице!

Он смеялся, сочиняя эти нахальные стишки, пока сносил головы – и бил. Гронд, подпитанный силой заточенной в оружии живой души, раскалывал черепа, словно яйца. Пылал в его руке, излучая густое мертвенно-лиловое с прозеленью сияние, будто собираясь взорваться вспышками молний.

И майар форпоста начали давать отпор – песнями силы и оружием.

Его это не остановило. Ашатаруш даже разок встала на дыбы, позволяя ему покрасоваться и голосом, и красивым замахом Гронда, и затоптать очередного нападавшего.

Все тот же Энгвар из Ангбанда

Решил собрать себе армию,

Но шпион был к себе строг

И признаться не мог

Что завидует алому цвету плаща!

Ядовитая кровь, мерцающая красными кристаллами, пятнала Гронд и сапоги по колено. Ашатаруш храпела и роняла пену, они повалили несколько кожаных перегородок форпоста, уворачиваясь от крючьев, перепрыгнули через поваленный обеденный стол и затоптали зараженного вместе со стопкой эдиктов.

А потом он запел. Призвал молнии, сплел жар и холод – и пещеру перед форпостом озарили жгучие лиловые вспышки, вызванные чудовищным перепадом температур.

Тогда-то и выяснил это. Зараженные едва замечали песни силы майар, но от его песни они взвыли.

Буквально.

С первой вспышкой молнии и раскатами грома в замкнутой пещере нападающие начали хрипеть, падать на колени, кричать и раздирать себе головы – и их добивали.

А некоторые просто бежали.

Бой оказался куда короче, чем устранение последствий. С день они прибирали лагерь, ставили заслоны по периметру, вычищали зараженную кровь огнем и известью, отмывали Ашатаруш, сжигали окровавленную одежду и тела. Убирали трупы зараженных.

Он не занимался тяжелой ручной работой, но его присутствие вносило достаточно живости и организованности в дела майар. Кроме того, большинство запомнило его дурацкое скабрезное сочинительство пополам с убийством, поэтому смотрело теперь со странной смесью уважения, ошеломления, страха и неверия.

Мелькор до сих пор придирчиво оглядывал щетки кобылы, ее плечи и копыта, чтобы убедиться, что Ашатаруш осталась невредима.

Лангон говорил, что лошадь разнесла дверь собственного денника, укусила конюха, лягалась так, что задние копыта летали выше ушей – и успокоилась, лишь когда ее собрались привести сюда. Все дни Ашатаруш проявляла невиданное терпение, не лязгнув зубами ни на одного солдата в форпосте.

«Чудеса, да и только».

По большей части Аша фыркала, храпела, гугукала и шаталась за ним, словно огромная собака, которой нужно сунуть нос даже в карту шахтовых проходов. Мелькор полагал, что кобыла понимала происходящее на собственный лад и беспокоилась, если ее не окажется рядом в нужный момент.

Сейчас форпост жил своей жизнью. Лучники наблюдали, сидя на вершинах башен, кто-то затачивал оружие, но без доспехов и клинков майар больше не ходили. Он сам тоже перестал расставаться с Грондом – молот всегда тяготил пояс, вдетый в петлю.

Сегодня было неспокойно. Майар выглядели притихшими и настороженными. Нападений не случалось уже пару дней. Он подписывал эдикты, пытался ощупать разумы зараженных орков, чувствовал непривычные ярость и сопротивление – и занимался лошадью.

Когда Мелькор явился к наспех оборудованному деннику Ашатаруш, где та спала на мягком черном песке, кобыла топталась и похрапывала, переступая из угла в угол, будто не находя себе места. Увидев его, издала взбудораженное ржание и вскинулась, будто желая встать на дыбы.

– Эй, – он вытянул ладонь через ограду денника. Ашатаруш мгновенно ткнулась носом и шумно фыркнула, пачкая его перчатку. – Что с тобой такое?

Мелькор погладил кобылу по носу, пытаясь прислушаться к собственным ощущениям. Как бы странно то ни звучало, но своей лошади он порой доверял не меньше, чем шахтерским птицам.

«Что за…»

Он понял, почему Ашатаруш беспокоилась и топталась. Даже открыл денник и выпустил лошадь, если придется вновь сесть на нее.

Один из солдат, что нес заготовки для стрел в большой связке, остановился поблизости и уставился на него – глаза, видневшиеся из-под шлема, выглядели голубыми, как лед Хелькараксэ.