– Я ничего не увидел, – ответил Грин и пошёл к машине. В спину ему неслось, – Почему вы так посмотрели на меня!? Что со мной не так!? Куда вы уходите!? Вы ошиблись! Чёрный цвет самый стойкий! Так они сказали! Слышите? Вы не могли ничего увидеть!

С угла за происходящим наблюдала кучка беспризорников. Когда Грин проезжал мимо, один из парней сдёрнул майку и вызывающе уставился на Грина чистым розово-белым телом.

Едва Грин переступил порог, как вспомнил, что так и не купил падчерице мороженое. Он хотел смотаться на улицу, но рядом уже возникла пухленькая, взбитая Злата.

– Я не купил мороженого.

Грин мог бы сказать, что магазины закрыты, что он был занят, что, наконец, спасал женщину, запутавшуюся в шторе, но майор почему-то сказал так, как есть и при этом умолчал о главном – не о том, что не купил мороженное, а о том, что просто забыл это сделать.

– Но ты же обещал! – Злата надула губки, – Ма-а-а-ам! Он не купил! М-а-а-а-м! Не купил!!!

Виолетта не отзывалась. Майор не спеша вымыл руки, ещё раз взглянул в зеркало и выглянул из него таким же сосредоточенным, холодным, черноволосым, с чем и вошёл в гостиную. Диван был разложен и на нём лежали серые невзрачные тряпки. Офицер узнал вещи, которые прошлой ночью потревожил ветер. Виолетта сидела на диване, сжимая в руках что-то похожее на огромный пышный бант.

– Это было моё свадебное платье. Моё. Свадебное. Платье. Посмотри, что с ним стало. Ты видишь? Его не вернуть! Оно испорчено! Ты понимаешь, что оно испорчено!?

– Ты не выходила в нём за меня, – спокойно ответил Грин.

– Конечно не выходила! Мне подарил его...

– Тот, кто тебя бил? – ещё спокойнее спросил Грин.

– Дядя Витя! Папа не бил маму! – вмешалась Злата. От своего вмешательства она разбухла широко и довольно, – Папа нас очень любил!

– Быстро к себе! – приказала Виолетта и, когда на лестнице смолкли недовольные шаги, со слезами добавила, – Да, он бил меня. Я сама подставлялась, чтобы он выместил злобу на мне, а не на Златочке. Я ради неё что угодно делала. И... сделаю. Да, это из-за него я поседела и начала краситься! Да! И ты это знаешь! Мне ведь тогда не было и тридцати! А с тобой уже за тридцать... Но ты всё равно не можешь понять, что жизнь не одного цвета! До этих чёртовых запоев он был чудесным, ласковым, заботливым человеком! Он, в конце концов, сделал мне Злату и души в ней не чаял! И это платье было памятью о том светлом времени! Ты понимаешь? Теперь, когда и оно испорчено, от прошлого не осталось вообще ничего хорошего! Мне больше нечего вспомнить в руках! А знаешь, почему так получилось?

Прежде чем ответить, Грин опять не назвал самое важное. То, что мучило его вместо слёз жены.

– Так получилось, потому что я не закрыл окно.

Майор благополучно не сказал, что он забыл это сделать.

– Как у тебя всё просто, – Виола одарила мужа сожалеющим взглядом, – потому что я не закрыл окно... Как будто в этом всё дело... У тебя здесь армия, чтобы во всём окна винить? Поговори ты со мной по-человечески! Я бы и не рыдала из-за платья. А, впрочем, чего это я. Ты даже от спальни до кухни не идёшь, а маршируешь.

Виола теребила серый локон, и тот сжимался пружиной, коловшей майору глаза. Он тоже хотел так качаться и тоже хотел, чтобы его теребили, как теребят любимую с детства игрушку. Хотя бы и серого цвета.

– Я уже обещал тебе, что всё будет по-прежнему.

Виола фыркнула:

– По-прежнему? Оглянись, Грин! Мир рушится! Что здесь может быть прежнего? По стране гуляет сквозняк! Мне страшно! Ты понимаешь? Мне страшно! Злате страшно! А ты про окно... да разве в окне дело?

Виолетта зарыдала, спрятав лицо в свадебном платье. Злата, которая никуда не уходила, выскочила из укрытия и, мстя за мороженое, обняла маму за ногу. Даже сейчас, уткнув лицо в тонкие, даже слишком худые руки, Виола всё равно напоминала майору треснувшую галету, а дочка, обволокшая маму, напоминала ему сметану.

– Я не виноват в том, что ветер уносит цвет, – тихо ответил Грин.

Он зажёг экран. Ведущий в комбинезоне сжимал ярко-красную тряпку. Цвет её намерено был кислотным, выедающим глаза. Журналист протолкнул ткань в окошко, её подбросило вверх, и с тряпки тут же, так, как сдувает листья, сдуло цвет. Вниз полетел серый обрывок, который сразу стал неинтересен ветру.

– Как видите, – заключил ведущий, – цвет стал сходить быстрее. Никто до сих пор не может объяснить, почему ветер уносит цвет. Это невозможно, но каждый из нас видел, как облетает краска, а с губ исчезает помада. Вещи теряют цвет, и мы ничего не можем с этим поделать.

Свадебное платье приглушило новые всхлипы:

– И теперь я ещё поседею! Раньше... тогда... я жутко переживала! Я заработала гастрит! Я лежала в больнице! Что плохого, что я хотела спрятать это безобразие? Что теперь скажут соседи? Ах, она скрывала седину!? Ещё бы, ведь она живёт с этим офицерьём! Они только и умеют рукоприкладствовать! А Бланка? Что скажет Бланка? Ей-то нечего бояться!

– Бланка? – удивился Грин.

– Ох... да вся улица об этом говорит! Ты даже не знаешь, что две недели назад сюда переехали иностранцы. Бланка с мужем ещё приглашала нас зайти. У Бланки густые чёрные волосы! Я таких никогда не видела! Муж с неё пылинки сдувает! Ты помнишь? Я о них говорила!

Виктор не помнил.

– Дядя Витя не купил мне мороженое! – закричала Злата, недовольная, что о ней забыли.

Мать легонько шлёпнула дочку:

– Я что сказала!? Иди к себе! И не смей больше без разрешения выходить на улицу!

– Но мне же ничего не было!

Виолетта вопросительно посмотрела на Грина, всё-таки соглашаясь с тем, что он, как мужчина и как военный знает гораздо больше неё.