— Кто такие призраки?　

Улыбка Иеремии блекнет.

— Ты их так называешь? — Иеремия садится, складывает ладони на животе, вовсе не внушительном, и откидывает голову на спинку кресла, словно желает отдохнуть. Или умывает руки. Сложно понять, что у него на уме. — Призраками?　

— Они ими кажутся, — говорю я.　

Губы Иеремии снова изгибаются в улыбке — мимолетной. Он кивает:　

— Да. Кажутся.　

— Они похожи на вас.　

— Похожи на нас.　

Я пропускаю его слова мимо ушей. Если задумаюсь, придется их осознать, а потом, не знаю, лететь в Шанхай? А может, это была просто уловка, хитроумный способ взять меня в рабство, маневр, достойный пиратов прошлого?　

— Но да, — наконец отвечает он, — их тоже оставили за бортом. Мне жаль, что тебе пришлось с ними встретиться.　

— Дважды, — говорю я.　

Хмыкнув, он смотрит на Иезавель. Вздыхает:　

— Они верят, что мы забыты. Возможно, Богом, точно не знаю. Хотят исполнить Его волю и очистить мир от скверны.　

— От нас.　

— Именно.

— Но почему я все еще жив?　

— Сначала они пытаются привлечь в свои ряды.　

— Как ты, — говорю я. Он не отвечает, не отводит взгляд. — Я не хочу становиться пешкой в вашей войне.　

— Войны нет.　

— И не было?　

Вновь никакого ответа.

— В любом случае, — говорю я, ухмыляясь, потому что собираюсь выложить последний козырь, последние сведения, которые я приберег, ибо они удерживают меня от безумия, хотя, возможно, в одном только шаге. Я зашел слишком далеко. — Я возвращаюсь.　

— Они убьют тебя, если попробуешь.　

— А вы?

Иезавель ерзает в кресле. Иеремия говорит:　

— Возвращаться некуда. Тебя все забыли. Тебя нет.　

Я встаю, раздуваясь от гордости и надежды. На этот раз я не сомневаюсь в победе.　

— Дело в том, — говорю я, — что кое-кто меня все же помнит.　

Друитт-стрит спускалась от городской ратуши к Дарлинг-Харбор, так что я шел под гору, пока дорогу не пересек пешеходный мостик — я понятия не имел, куда именно он вел. Возможно, к Харбор-бридж или Кросс-Сити-Таннел. Может, просто соединял две части города. Я прожил здесь почти пять лет, и вы, вероятно, сочли бы, что мне пора это знать. Но улица была проезжей, а машину мы не купили. Нам хватало общественного транспорта, особенно если учесть, что жили мы недалеко от центра, куда ездили все поезда и автобусы. Мы могли сесть в трамвай прямо у дома и добраться до Централ, а там доехать на поезде до Голубых гор.　

Они были прекрасны. Мы с Карен ездили в горы пять-шесть раз в год, обычно на длинные выходные. Бродили по бушу (в штатах мы называли это походом), доставали цифровые камеры, фотографировали водопады, каскады, какаду и Трех Сестер[5].　

Такими были первые выходные после нашей свадьбы. Мы праздновали в Новой Зеландии, три недели колесили по Северному острову и на поезде добрались до Южного. Три месяца спустя, решив отдохнуть, выбрались в горы, заказали фондю в швейцарском домике и бродили по тропинкам большую часть уикенда. Дегустировали вина в местной галерее. Купили кучу безделушек, совершенно ненужных, но мило смотревшихся на полках.　

Когда я дошел до аймэкс-кинотеатра, глаза застилали слезы. Я не мог больше представить лица Карен без серой пленки, зловещей, жуткой вуали, как бы сильно ни пытался. Жена на меня не смотрела. Проклятье, мой разум отказывал — это пугало.　

Я увидел наш дом, нависающий над Конференц-центром, наши окна — свет все еще горел, чужаки занимались своими делами в нашей квартире. Безумием было уходить. (Нет, он в меня целился, а я был не в лучшей форме — боль еще пульсировала в затылке.) Стоило сразу же позвонить в полицию. Спуститься к консьержу, попросить помощи. О чем я думал, отправившись к Роджеру? Его, наверное, ждала девушка, а с ней — бутылка вина, свечи, медленная музыка и прочая псевдоромантика, которую он так любил. Думаю, Роджер во все это верил и однажды оказался бы прав.　

Нет, пойти к нему было ошибкой. Проснувшись, он удивится, что его кроссовки пропали, и даже не вспомнит, что мы виделись. Просто улыбнется мне и кивнет, когда мы встретимся внизу — на пути к утренней чашечке кофе у «Криса и Гарри».　

Наконец у меня появилось подобие плана. Неглупое, надо сказать. В вестибюле круглые сутки дежурил консьерж, ведь здание было еще и отелем. Я мельком видел трех-четырех парней, но точно знал Питера — из ночной смены. А он знал меня.　

Обогнуть Дарлинг-Харбор, проскользнуть между Конференц-центром и Харборсайд, вверх по цементным ступеням, через крытую автостоянку — мудреный маршрут, но лучший путь к нашему дому. Коридор вел от паркинга к боковому входу, но я поднялся по лестнице на улицу и, перейдя через дорогу, оказался у входа. Взобрался на крыльцо и открыл стеклянные двери в вестибюль.　

За стойкой было двое безупречно одетых людей. Тоненькая блондинка, которую я не знал, и бритоголовый, с голливудской улыбкой Питер. Значит, госпожа Удача не совсем от меня отвернулась.　

Я подошел к стойке и сказал:　

— Добрый вечер, Питер, — словно на часах было шесть и я только что вернулся с работы.　

Он посмотрел на меня, не узнавая, взглянул на девушку и, наконец, ответил:　

— Добрый.　

Я приблизился, так чтобы девушка не услышала.　

— Можно тебя спросить?　

— Конечно. Давайте.　

— Ты меня помнишь?　

Одна его бровь опустилась, словно вопрос задавал он. Питер сказал:　

— А должен?　

— Я раньше жил в 1142.　

— Наверное, это было до меня, сэр, — ответил он, качая головой. Меня словно ударили в живот. Я не мог вздохнуть — из легких будто выбило весь воздух.　

— Вы в порядке?　

— Нет, вообще-то нет. Совсем нет.　

— Присядьте, — сказал он, указывая на кресла и диванчики перед стойкой. — Я принесу вам воды.　

— Воды, — повторил я, кивнув, и направился к дивану. Два или три раза кашлянул, пытаясь избавиться от кома в горле. Но его не было. По правде говоря, я задыхался от пустоты.　

Он сказал что-то девушке, но что именно, я не расслышал. Она исчезла в задней комнате еще до того, как я сел на диван. Рухнул — вот более подходящее слово.

Подошел Питер с кружкой воды и поставил ее на столик передо мной. Я приложил все силы, чтобы не выпить ее залпом, успокоить дыхание и развязать узел в животе. Зажмурившись от напряжения, я сказал:　

— Спасибо.　

— Нет проблем, приятель.　

— Мне нужна комната на ночь. Есть свободные?　

— Спрошу у Кэти.　

Через секунду он ушел. Но я не знал этого Питера. Кем же он был? И кем был я? Кевином Николсом, мужем Карен Николс (некогда Карен Финли), отцом Тимми Николса, малыша, которому нет еще года, обитателем третьей кабинки слева (что было не совсем точной шуткой) на двадцать пятом этаже «Кроунком»-билдинг. Парнем, который ел яичницу с беконом без помидоров каждое субботнее утро. Парнем, который шел пятнадцать минут на станцию, а потом еще десять ехал на поезде в центр — пять дней в неделю. Парнем, который читал детективы Ниро Вульфа и обожал нового Доктора Кто. Я был Кевином Николсом, а значит, законным владельцем квартиры 1142 в этом здании.　

— Сэр, — сказала девушка, Кэти. Я открыл глаза и посмотрел на нее. Питер исчез. — У нас есть для вас комната. Будете платить «Мастеркард» или «Визой»?　

Я заставил себя подняться с дивана, слава богу, ноги не подвели, и сказал:　

— Наличными.　

Они предоставили мне комнату на четвертом этаже — с окнами, не глядевшими на город. Она стоила почти всех денег, которые дал мне одноглазый. Но мне нужна была постель. И душ. А еще я хотел вновь взглянуть на мою квартиру. Ту, в которой жили мы с Карен. Наверху.

Так что я поднялся на одиннадцатый этаж.　

Из-за открытой планировки на площадках были парные двери, а окна смотрели в пустоту, обрамленную лестничными маршами. Можно было долететь до второго этажа (в вестибюль лестницы не вели) из пентхауса, если забыть об осторожности. Впрочем, вам вряд ли удалось бы упасть — перила были мне по грудь.