А пансиона уже и не видно. Что происходит?

Обратив внимание на мое замешательство, маркиз слегка улыбнулся, заверив:

– Рядом со мной вам нечего опасаться, госпожа Ершова. Магия огня вам не навредит.

Я могла бы просто согласиться, но не замечать очевидного было нельзя.

– Вы ведь пользуете не только дар огненной стихии, верно? Карета с лошадьми… В вас течет кровь Воробьевых?

Где-то внутри живота инстинктивно начало сворачиваться удушающее чувство сродни первобытному страху. Неужели министр несет в себе не только огненное начало, но еще и утерянное, мертвое? И возможно ли такое?

Левшин снова приподнял бровь, удивленно разглядывая меня:

– Как и в вас, графиня.

Все верно. В истории нашей семьи был и такой брак, только кровь наследует лишь сильнейший из талантов. Или не наследует ничего вовсе, смешиваясь с обычной, – именно так случилось со мной. Но министр…

Немыслимо! Еще не осознав, что маркизу известно обо мне гораздо больше, чем следовало, я снова задумалась над очевидным. Николай Георгиевич Левшин – не просто боевой огненный маг. Он некромант. Господи, что же творится?! И знает ли об этом наследник императора? Или же все происходящее – тайна, которую мне придется унести с собой вслед за отцом?

– Вам незачем меня опасаться, – снова заверил маркиз. – Поверьте, я не причиню вам вреда.

Видимо, знает. Да и, наверное, скрыть такой могущественный дар было бы непросто. Но господин Левшин, не желая продолжения этого разговора, резко сменил тему:

– Если позволите, графиня, я хотел бы узнать кое-что без записи друзы памяти.

– Конечно, господин министр. Я охотно помогу вам и смогу повторить в суде, если понадобится.

Все верно. Маркиз должен понимать, что показания я даю не ему лично, а самой империи. И что секретов у меня нет.

– Меня интересует ваша переписка с молодым графом Никитиным.

Я и сама не поняла, как мне удалось сохранить невозмутимость. А ведь пальцы даже не дрогнули, оставив тонкую белоснежную ткань юбки идеально ровной. Видимо, восемь лет в девичьем пансионе принесли гораздо больше пользы, чем думалось.

Переписка с Алешей Никитиным мною велась на протяжении последнего года. Начавшись с прошлого лета, когда мне было позволено повидаться с дедом в его старом поместье, она стала постоянной, во многом поддерживая нас обоих. Конечно же мы не любили друг друга, но обманываться насчет любви в аристократическом обществе по меньшей мере глупо. А вот дружба – она навсегда.

Так уж случилось, что мы оба принадлежали к высоким родам империи и потому с детства понимали: честь и интересы семьи должны стать выше собственных желаний. Алеша хотел писать картины, я же… После утраты матери и не менее болезненной потери связи с отцом мне хотелось просто жить. Не в стенах пансиона и не в дальнем поместье старого мужа, выбранного родом. Если бы наши мечты исполнились…

Я мигом прогнала запретные мысли. О чем еще известно маркизу Левшину?

Но минута почти заканчивалась, а Николай Георгиевич продолжал наблюдать за мной с нескрываемым интересом. Пришлось ответить:

– Я давно не получала писем от господина Никитина. Старая дружба, мы были знакомы с детства…

– Госпожа Ершова! – Узкое пространство кареты делало голос маркиза не просто громким – оглушительным, что заставило меня сесть ровнее. – Вы обещали не лгать. А еще… – многозначительная пауза, – помогать во всем короне. И мне лично.

Маркиз сложил руки на груди, словно закрываясь от меня, и его взгляд стал еще более жестким.

– Последнее письмо пришло накануне, верно? Оно сохранилось?

Я кивнула. Письма хранились мной с особой бережностью, и в безопасности тайника я была уверена. Стоило только отодвинуть дальний край ковра в моей комнате, после чего приподнять крайнюю дощечку у шкафа. Она с гвоздем и поэтому никогда не привлечет внимания. Но гвоздь этот расшатан, а под ним – широкое пространство до земляного пола. Там ведь лежат не только письма…

– Переписку изыму завтра. – Левшин казался непреклонен. – Надеюсь, она хранится у вас в конвертах?

Настороженно кивнула:

– Да, но…

– Вы, видимо, не знаете, – Николай Георгиевич безжалостно растаптывал меня словами, – но вашего поклонника уже с полгода нет в столице. Впрочем, как и в самой империи.

Он ненадолго прервался, зорко следя за малейшим изменением в моем поведении, после чего подвел черту:

– Скандал о запретной связи с наследной княгиней прогремел на весь Петергоф, приведя его императорское высочество в ярость. Старому графу Никитину пришлось лишиться половины состояния, чтобы вина отрока ненадолго забылась, а сам он спешно выехал к Лигурийскому морю. Но ведь ваши конверты – не из Италийских земель?

Пораженная услышанным, я едва понимала, о чем говорит маркиз. Скандал с наследной княгиней? Неужели Хвойный так далеко от Петергофа, чтобы слухи настолько мерзкого свойства не долетели до нас? Или же все это из-за связи с семьей самого императора? Скрывалось?

Я терялась в догадках, но больше всего тревожило другое.

– Конверты приходили обычные, местные. На желтоватой бумаге дурного качества – чтобы их не вскрывали.

– Почерк?

– Алешин.

Маркиз на минуту задумался, тихо проговорив:

– Ваше дело, госпожа Ершова, с каждой минутой становится все интереснее. – Взгляд его потемнел. – После изъятия письма будут подвергнуты исследованию на духовной друзе. Если окажется, что рука – ваша…

Я не сразу поняла, о чем говорит маркиз. Моя рука… но зачем? И лишь спустя мгновение отвратительная догадка опалила щеки:

– Вы думаете, я сама?

– Я не думаю, – устало проговорил маркиз, – я исключаю. Все же слишком много нестыковок…

– Но… зачем? Зачем мне самой писать себе письма?!

Левшин глубоко вздохнул, пожав плечами:

– Привлечь внимание отца. Похвастаться перед товарками. Увести след в случае чего. А может… может быть, писал письма вовсе не Никитин. И даже не вы…

Ощутив, как краснею до кончиков волос, я молилась лишь об одном: чтобы моей выдержки хватило не расплакаться перед этим безжалостным человеком. Но внезапно маркиз прервался на полуслове, резко подняв правую ладонь. Таким знаком обычно заставляют молчать чернь, а не равных себе.

Глаза обожгло, и я ощутила, как горячие слезы вот-вот хлынут. Но глухой гул, обрушившийся на стены кареты со всех сторон разом, мигом вернул самообладание. А вслед за рокотом появилось зеленоватое свечение, заглушающее алую дымку. И тогда маркиз, мимолетно глянув в окно, скомандовал:

– Оставайтесь здесь! И не сходите с места ни при каких условиях!

Он резко толкнул дверцу кареты, и в замкнутое пространство ворвался запах тлеющей плоти. Гнилостный, он был так противен, что мне понадобились все силы, чтобы удержаться от позорного приступа дурноты.

Маркиз тем временем выскочил наружу, и я сначала почувствовала, а потом и расслышала стрекочущие волны, заставлявшие нашу карету подрагивать.

Время шло, а гул все нарастал. Было так страшно, что совсем скоро я уже не могла сказать, сколько длится эта какофония. Вздрагивая с каждым новым ударом, я искала в окне очередную алую вспышку, подтверждающую, что маркиз по-прежнему жив.

Что еще оставалось мне? Дождаться внутри, проявив благоразумие, или помочь господину Левшину?

Видимо, Агата Михайловна все же была обо мне слишком высокого мнения, полагая, что я обладаю острым умом и незаурядным образом мыслей, потому как стал бы такой человек идти против прямого приказа того, от кого зависит его жизнь?

Верно – нет.

Особенно если учесть, что за порогом кареты меня ждало не что иное, как растревоженное старое кладбище.