Послали.

И сюда. И в другое место.

— На сегодня все, — она вернула флягу. — Если куда еще, то завтра уже.

— Целителя?

— Не стоит. Само пройдет.

Виктория оперлась на руку. А Пантелеймон Тимофеевич покачал головой. И сомнения его были странно ясны, понятны даже: дело они делали нужное, правильное, чего и он, упертый, отрицать не мог. Но правильность эта не помогала принять факт, что делала это дело женщина.

Слабая.

Хрупкая.

Такой бы в библиотеке работать…

…это он как-то сказал помощнику своему, и Виктория едва не рассмеялась: вот ведь, угадал. Только… в библиотеку ей, может, и позволят вернуться. В любую, какую она выберет, но потом, когда будут отпеты-очищены, отпущены слезами связанные души.

Когда это случится?

Она не знала. Да и страшно было признаться самой себе, но Виктории нравилась эта странная жизнь. Что вагон их, больше напоминавший обыкновенную квартиру, что города и городки, столь похожие и разные одновременно. И нынешний, в который вернулся конвой, встречал тишиной, блеклым светом фонарей да снегом.

— Завтра надо будет еще две точки проверить. Или одну, как выйдет, — Пантелеймон Тимофеевич сам принес ужин, зная, что после крика у Виктории сил на столовую не остается.

И вкусы ее изучил.

И…

Порой казалось ей, что во взгляде этого мужчины, мрачноватого, будто бы злого по первому впечатлению, мелькает что-то такое… особенное. И от этого сердце начинало биться чаще.

Пустые надежды.

Или…

…кто захочет связать жизнь с плакальщицей, от голоса которой окна бьются? Это не Эвелина, способная пением заморочить, это… боль.

— Спасибо, — Виктория приняла поднос.

Остановились не в гостинице, но на квартире, холодной, пустой, явно оставленной для особых гостей. И от холода этого Виктория куталась в шубу.

— Выезжаем утром? — надо было что-то сказать, но она не знала, что именно.

— Утром.

— Как… остальные?

— У Паньшина кровь носом идет. Целитель говорит, что эмоционально нестабилен, так что…

Она кивнула: значит, выбывает один, как минимум.

— А прочие ничего, вроде. Пообвыклись. Вы кушайте, а то ведь остынет.

Уха?

Откуда…

— Ребятки съездили.

Пока она спала?

А ведь уснула в грузовике, от усталости, истощения, и не помнит даже, как очутилась в этой квартире. Впрочем, Виктория и к этому привыкла, более не испытывая ни смущения, ни стыда. Принесли. В кровать уложили? Сапоги сняли?

Спасибо.

— А буженинка местная. И колбаски домашние. Там у многих родичи были, вот люди и благодарны.

Им. Не Виктории. Ее, странное дело, боятся. Хотя странно бояться обыкновенной женщины, у которой и оружия-то нет. Но поди ж ты… к солдатам подходят, и к Пантелеймону Тимофеевичу тоже, а ее сторонятся. Может, и к лучшему оно?

— Спасибо.

— Пожалуйста, — он не уходил. И это хорошо. Виктория не желала сегодня оставаться одна, а потому, набравшись смелости, спросила: — Может, вы тоже… или чаю?

— Поесть я поел, а вот от чаю не откажусь. Вы сидите, сидите, я сам. Сейчас, только пошлю кого за булочками. Хозяйка тут испечь обещалась…

Он ушел, и на кухоньке зазвенела посуда, разномастная, порой с трещинами и сколами. Но и пускай. Главное, что будет чай и разговор, может, до самого-то утра. И плевать, что велено ему приглядывать за Викторией, сейчас это не имеет значения.

Главное…

— Вам сестра звонила, — голос донесся с кухни. — Просила передать, что у нее все замечательно. И замуж она выходит.

— За кого?

Виктория ничуть не удивилась.

Два месяца прошло? И замуж? Пускай, главное, чтобы счастлива была, только… получится ли?

— Не знаю. Но сказала, что на свадьбу ждет, — он поставил чайник.

И посуду помыл.

А уж фартук смотрелся вовсе даже не глупо.

— Вам покрепче?

— И две ложки сахара, — попросила Виктория.

— Знаю, — Пантелеймон Тимофеевич улыбнулся. — А еще вы варенье любите, смородиновое.

Любит.

А свадьба… Владимира зовет, но не обидится, если Виктория не приедет. Она поймет и… настаивать не будет. А если и будет, то… с Пантелеймоном Тимофеевичем Виктория сестру знакомить не станет.

— Еще просила передать, что возможно, у нее получится. Только что именно — не знаю. Сказала, вы поймете.

Пускай получится.

Виктория больше не завидует сестре. И если она станет счастлива, то и мир изменится к лучшему. Немного. Но ведь и это хорошо?

Чай с двумя ложками сахара согрел.

И близость человека, что устроился в старом кресле, и глядел на Викторию… не так, как смотрят на лицо опекаемое и поднадзорное. Совсем не так.

Может быть…

…потом…

Когда она решится. Или он. Или мир опять изменится, и у нее появится шанс. А он обязательно появится. Да.

Мир с той стороны был зыбким, чужим. Он приглядывался к Антонине, приценивался, явно не способный решить, какую именно взять с нее цену.

— Не бойся, — теплая ладонь сжала ее руку. — Просто ступай, четко представляя себе, куда идешь.

Если бы она знала.

И сердце забилось, застучало.

— Главное — цель. Ты же умеешь прокладывать тропы.

Умеет, но не на такой же глубине! Там, выше, мир, конечно, иной, но все одно знакомый. А здесь какие-то завихрения, тяжесть силы, ощущение, что вот-вот Антонину раздавят.

— Чем больше ты нервничаешь, чем более не уверена в собственных силах, тем нестабильней потоки. Ты сама вызываешь их возмущение.

Разумом Антонина это понимает, но разум одно, а эмоции — другое. С ними, оказывается, не так просто совладать.

Хотя она пытается.

Честно.

— Ты сможешь.

Он верит. И… ей ничего не остается, кроме как смочь. И потоки успокаиваются, сплетаются в тропу, которая ложится под ноги.

Шаг…

— Теперь и глаза можешь открыть.

Она и открывает. И нисколько не удивляется, увидев свое отражение в зеркале.

— Пока лучше передвигаться по якорям, — Алексей тоже оглядывается, кивает сам себе. — Но потом достаточно будет четкого представления о каком-либо месте. Нижние слои, конечно, нестабильны, однако с другой стороны перемещение по ним менее энергозатратно.

Это Антонина и сама ощущала.

Сил у нее не убавилось, скорее наоборот, прибыло.

— Так и должно быть, — Алексей открыл дверь. — Иди, поздоровайся…

— Машка же говорила, что Тонечка придет! — громкий Розочкин голос на корню убил саму идею о сюрпризе.

Пускай.

Антонина улыбнулась своему отражению, впервые, именно отражению, а не маске, и подумала, что она все-таки дома.

Пока ее дом здесь.

Пока.

Но… даже если у нее не получится с Алексеем, хотя он очень старается, чтобы получилось, и она тоже старается, но если вдруг… ей будет куда вернуться.

Отражение улыбнулось в ответ.

Оно всегда было очень понимающим, это отражение.

Ниночка бросила взгляд в зеркало и поморщилась. Нет, тетушка — мир душе ее — предупреждала, конечно, но одно дело слышать, и совсем другое видеть, как уходит… красота?

В том и дело, что внешность-то изменилась мало, но вот… глаза будто поблекли. И волосы тоже. И сама Ниночка вдруг стала если не обыкновенною, то почти. Теперь зеркало, любимое зеркало, с каким-то непонятным Ниночке удовольствием будто бы подчеркивало те малые недостатки, что прежде и заметны-то не были. А ныне…

Щеки пухловаты.

Губы узковаты.

И нос этот… не нос, а клюв будто бы. Только бородавки и не хватает для пущего сходства со сказочною ведьмой. И Ниночка нисколько не удивится, если вдруг эта самая бородавка завтра возникнет.

Что поделаешь.

Она вздохнула и зеркало положила, стеклом вниз. А чего оно дразнится? Будто Ниночке и без него проблем мало…

Нет, Анатолий Львович от слов своих отказываться не стал. И в госпитале ее приняли, пусть и настороженно, но без враждебности. А там и вовсе удалось найти общий язык с Анной, которая всем-то тут заведовала, пусть всего-то старшею медсестрой значилась.