– А чего, самолётом, что ли, лететь? – удивился Гамадиев. – Я сейчас всё тебе расскажу, опишу, сядешь, поедешь, и как хорошо! И удовольствие! И засветло ещё свидимся. Штуки действительно уникальные, не вру, ей-богу! Ну, договорились?

Договорились-то договорились, а вышло и здесь заднеприводно. Финляндский, или, как говорила соседка-покойница, Фильянский вокзал Георгий не любил. Логика тут роли не играла, и сказки про дедушку Ленина на броневике тоже ничуть не имелись в виду. Просто слишком уж муторно становилось здесь на душе.

Муторно было и в школьную пору, когда приходилось тащиться с Фильянского чуть не каждую неделю пересдавать ГТО по лыжам. Муторно было и в студенчестве, когда пьяные бездельники, выдававшие себя за крестьян, ухитрялись посеять картошку в болото, и вузы города сгонялись на битву за урожай на финской границе…

Муторно было и сейчас. Прежде всего потому, что конечный пункт вояжа представлялся Георгию предельно размытым. Энергичный Гамадиев сочинил сперва длиннющий, но относительно простой маршрут с одной пересадкой. Ехать нужно было с Ладожского вокзала на поезде в сторону Карелии, а потом пересесть. План рухнул по предельно простой причине: билетов на сегодня уже не имелось, даже плацкартных, которые Георгий отвергал категорически. Было это не жеманством, но принципом, и имело предысторию. Ещё на первом курсе покойный научрук, с самого начала благоволивший к Георгию и всячески его просвещавший, как-то посоветовал, мол, не ездите, голубчик, в плацкартных вагонах, не привыкайте к дряни… Дрянь – это не отсутствие комфорта, дрянь – это дрянь, и плацкартные вагоны – дрянь самая наипервейшая; не представляю, что, если не землетрясение и не война, может заставить человека ехать в них…

Дальнейшая биография неоднократно убеждала в правоте слов профессора, и Георгий, зарекшись однажды, никогда больше порога общего вагона не переступал. А вот сегодня и таких вариантов не имелось: несмотря на близкие холода, народ валил на Валаам и в Кижи, и класс вагона им годился любой; словом, не было билетов.

Гамадиев и здесь нашёлся: велел бросать всё и дуть на Финляндский, садиться на электричку в сторону Кузнечного и трястись до какой-то зубодробительной станции, где к нужному времени уже встретит «Газель». Название станции Георгий накарябал на первом, что подвернулось под руку, – на забытом на столике потрёпанном расписании поездов, а затем поспешил в метро. Ладожский, сказать по правде, был вокзалом чудаковатым, но с характером и с массой всяких лестниц и переходов, совсем как в приснившейся долговской квартире.

А вот Финляндский оставался прежним, и электрички за двадцать лет, похоже, мало изменились. Народу набилось не тесно: ни на лавке, где пристроился Георгий, ни напротив вообще никого не было. Зато с первых же минут поездки кто-нибудь неугомонно шнырял по проходу: то книгоноши, то продавцы разной подозрительной медицинской машинерии, то бабки с грибами, то немые с календариками. Вклинивались в этот поток и контролёры, и самодеятельные певцы. Был даже проповедник некоего нового пути спасения, желавший денег на «устроение молельного дома». Словом, проход не пустовал.

Сперва Георгий пробовал реагировать на происходящее, затем демонстративно презирал и, наконец, обзаведшись пухлым журналом, углубился в чтение. Ненадолго. Журнал рассказывал о жизни совершенно неведомых Георгию богатых людей и о том, что́ следует помнить, заявляясь в дорогущие лавки в этом сезоне. Плюс к тому были и сюжеты о модных новинках в области зрелищ: например, долго и косноязычно восхвалялись прелести недавней антрепризы о Шурочке Азаровой. На беду, Георгий уже насладился этим спектаклем и, вспоминая, никак не мог взять в толк, почему в новой версии мюзикла колыбельную кукле Шурочка поёт в чём мать родила, отчего все персонажи постоянно спариваются, не обращая внимания на пол и возраст, и с какого перепугу поручик Ржевский теперь ухлестывает не за столичными певичками, а за корнетами из своего же полка. Вдобавок выражение «кавалерист-девица» авторы поняли слишком буквально: героиня явно и впрямь с рождения служила в кавалерии, но в качестве скаковой кобылы, что выдавали и стать, и голос…

Захлопнув журнал, Георгий взглянул на часы и обнаружил, что ехать ещё минуток сто тридцать, если не более. Оставалось наслаждаться видом за окном.

Мимо проплывали деревянные церквушки с погостами, покосившиеся избы, неровные поля, засаженные невесть чем или просто поросшие сорняком. Крепких деревень видно не было, зато высился ельник, а местами вздымались ряды красных сосновых стволов. Дороги, изредка попадавшиеся на глаза, предназначались явно не для езды и походили на раскопки древних городищ. Впрочем, верно, это просто перегон такой, строятся же тут люди, и дороги есть, вон, у Семёнова дача чуть не с вертолётной площадкой… Но в окне ничего похожего не показывали. Солнце начинало понемногу снижаться, жёлтый свет бросил нестерпимо яркие блики на стену за спиной.

Отчего же он всё-таки согласился переться на этой громыхающей железной колбасе неизвестно куда? Зачем солидному и преуспевающему эксперту-антиквару какая-то глиняная чушь, которую даже и продавать не собираются? Георгий неоднократно пробовал отвечать на подобные вопросы и самому себе, и другим, но убедительно не получалось. Скажем, институт, не дающий ни денег, ни престижа, – отчего было бы не послать его ко всем чертям, зачем мыкаться и выслушивать ахинею по своему адресу, писать макулатуру? Ведь есть и имя, и клиенты, и связи…

Ответ прятался где-то на самом дне сознания, но вылезать оттуда не хотел, выказывая только краешек, который Георгий когда-то для себя окрестил никому не понятным сочетанием: «прикрывать рукой фитиль». Тлеет ведь где-то глубоко внутри, в душе где-то тусклая лампадка, и погаснуть ей нипочём нельзя разрешить. Погас огонёк – не разожжёшь, сколько ни чиркай спичками. Вот такой фитилёк и пробовал закрыть от житейского ветра бывший отличник и прочее, поражавший талантом, подававший надежды и влетевший без каких-либо тормозов в смертельную мельницу девяностых. Многие спивались, многие уходили из науки куда угодно, институты пустели на глазах, а Георгий всеми правдами и неправдами остался, обзаведясь личным заработком на стороне и постаравшись не скурвиться, подобно подавляющему большинству, и не ввязнуть в беззаконие. Жена с новорождённым сыном хлопнула дверью ещё до того – не только бросила умственные занятия, но и свалила из страны. Случайные дамы надолго не задерживались и всё больше бесили. Многие друзья умерли от водки, болезней и безысходности. А вот Гамадиев, между прочим, не пропал. Он продолжал жить своим делом так, словно ничего вокруг и не менялось, будто бы никакого времени на дворе вообще не существует. Поэтому, коли уж он просил, Георгий старался соответствовать: фитилёк в душе это любил и словно бы даже светил чуть веселее…

В окне тем временем чаще и гуще теснились далёкие наплывы леса; шершавые колонны сосен, ельник то и дело полностью перекрывали обзор. Вдруг деревья отступили, показались луга, и одновременно с этим Георгий отчётливо увидел столь неожиданную и неправдоподобную фигуру, что прочие мысли вмиг разнесло в атомы, оставив голову в непереносимом беззвучии, – совсем близко от электрички, чуть выше древесных крон летел человек. Человек был всамделишный: тень от него четко виднелась, когда поезд отдалялся, а деревья редели.