– Да, не очень давно, перебрался с полгода, наверное. «Ретроспективу» свою на Ваське делю теперь с Савельевым, он там и командует. А я тут. Мне оно как-то симпатичнее, и торговля куда бойче, хоть и задворки. А катавасия у них в парадной – так это трудно было не узнать. Представь вот себе…

И Олег Васильевич неторопливо и обстоятельно поведал следующее: после того, как Долгов заявил в салоне свой глиняный раритет, события в доме напротив сможет описать по минутам, наверное, с пол-улицы. Во-первых, чуть ли не в тот же день в злополучной парадной случилось замыкание. Пожара чудом не произошло, но пробки повышибло в микрорайоне тотально, кое-где сгорели щитки и разные домашние приборы, словом, захочешь – не забудешь. Только сладили с этой бедой, как на последнем этаже прорвало трубу в пустующей квартире. Хозяева куда-то там уехали, ключей не оставили, пока выясняли, вызывали, подъезд залило основательно, правда, только одну его сторону. Кажется, квартира Долгова не пострадала, однако за точность рассказчик не поручится. То ли от потопа, то ли от сидения впотьмах, то ли от всего вместе, но дальше пришёл черед свирепой хвори, которая стала косить жильцов. Кареты «Скорой помощи» просто прописались у обшарпанной двери напротив. Плюс ко всему через пару дней добавились ещё и менты: бесследно исчезла проживавшая в подъезде девица, весьма пристойная и тихая. Какое участие в происходившем принимал лично Долгов, сказать невозможно, но, верно, забот у любого в той парадной было чуть больше привычного. Вот, собственно, и всё.

История с учинившимся по соседству Армагеддоном произвела на Георгия неожиданно сильное впечатление. Он крепко задумался и в этом состоянии, лаконично распрощавшись с Крестовским, покинул салон. Дверь за его спиной слышно щёлкнула засовом.

Мыслей же вдогонку услышанному действительно возникло немало. Первая и наиболее явная из них доказательств не требовала: приключившееся с Долговым и Терлицким прямо на глазах у Георгия становилось в одну очередь со всеми этими потопами, пожарами, хворями и похищениями. Ошибки тут вряд ли можно было ожидать. Вторая идея состояла в том, что кусок глазурованной глины сыграл свою роль, правда, пока нельзя представить, какую. Заклятый он, магнетический или марсианский, в принципе, безразлично; может быть, куда проще: он редкий и дорогой, и замыкания, пожары и пропажа без вести – следствия неудачных попыток его стибрить. Впрочем, вот это уже явный бред: хлам в долговской берлоге охранялся сопливой дверкой с таким дрянным замком, что отсутствовала всякая нужда перерезать провода, вызывать общую панику, шантажировать и прочее. Легче было просто треснуть сапогом под замок.

Но как бы там ни было, эта обливная глазурь тут главная. Поразительно то, что её так и не украли, не обменяли на пленных землян, а она сама не возликовала на пролитой крови – просто рассыпалась в пыль, в мельчайшие крошки, и что это может означать, непостижимо.

Домой Георгий вернулся в сумеречном настроении, перекусил какой-то подвернувшейся под руку ерундой, принял снотворного и решил уничтожить память о пережитом паскудстве глубоким забытьём. Но и здесь ждала неудача.

Заснул он и правда быстро, снова оказавшись в предельно чётком и плотном видении: напротив него в глубоком кресле сидел Терлицкий и, хитро прищурившись, говорил: «Вот и пришёл за табличкой, вот и пришёл…»

Дальнейшее досмотреть не получилось: треск телефона оборвал беседу с ехидным Яковом Михайловичем и выдернул Георгия в ночь, на собственную постель, в совершенно нескладном состоянии. Телефон надрывался. Георгий снял трубку и к неподдельному своему изумлению был проинформирован, что водка на исходе и что они сейчас уже едут. Говоривший еле одолевал слова, и номер, понятно, набрал не тот. Бросив трубку, Георгий заворочался на кровати, попытался устроиться поудобнее, но тщетно – сон отшибло окончательно, а на часах была всего лишь половина четвертого. Пришлось вставать, включать чайник, бесцельно слоняться по комнате, словом, делать то, что принуждает вытворять самая лютая бессонница. Утро Георгий встретил разбитым.

А спозаранку позвонили из милиции, и валяй снова, тащись на полдня, давай никому не нужные показания, объясняй в сотый раз околесицу, отвечай на вопросы милицейского иезуита и тешься тому подобными забавами. На службу Георгий приполз выжатым уже до предела.

– Здравствуйте, Георгий Игоревич! – сладко пропела толстая Аниханова, щурясь из-под блестящих очков. – Как раз вот я искала вас, как раз!

Сочетание имени и отчества были у Георгия столь горестными для человеческой речи, что большинство и не пробовало ломать язык, и «Георгий» обычно служило максимально уважительным именованием, однако Аниханова ухитрялась произнести всё гладко и без потерь.

– И вам добрый день, Ангелина Семёновна, – обреченно ответил Георгий, лихорадочно соображая, куда бы можно было от этой беседы слинять. – Что же понадобилось от меня научной комиссии?

– Ну как что? – Аниханова сделала такие страшные и удивленные глаза, словно играла в «Ах ты зверь, ты зверина, ты скажи свое имя…». – Что же нам может понадобиться, как не плановые работы? У вас в этом квартале публикаций никаких, листаж не выполнен, на конференциях не выступали… А аттестация уже вот-вот!

Последние слова Ангелина Семёновна пропела столь игриво, что Георгию сделалось жутко.

– Сдам, сдам я листаж, на той неделе сдам, – заверил он, ретируясь к ближайшей двери. – И у меня ещё каталог был, между прочим…

И Георгий пулей выскочил вон. Но коли уж начнётся криво, то так дальше и покатится. Не прошло и пяти минут, как по душу его явился профком, потом бухгалтерия («Мы не помним, вы сдавали билеты по командировке, а то их что-то нет нигде…»), потом завсектором («Мы тут подумали, что от нас ты будешь за гражданскую оборону отвечать…»), потом начальник пожарной охраны…

Научный сотрудник в институте, понятно, существо подневольное, но нынешний напор перекрывал любые мыслимые пределы.

Еле дождавшись пяти часов, Георгий на всех парах припустил вон из этого храма мудрости, решив, что недурно бы проведать и Терлицкого. Врач со «Скорой» вчера при нём договаривался, в какую больницу везти, поэтому гадать не пришлось.

Лазарет встретил химическим смрадом свежекрашеной двери, скользким полом и хмурым охранником, объявившим, что пускают до шести, а сейчас уже начало седьмого. Уговоры на стража не подействовали, подействовали деньги, моментально открывшие турникет, да ещё и снабдившие бахилами.

Нашелся Терлицкий в общей палате; оказалось, что в реанимации необходимости по большому счету и не было, поэтому днём его оттуда выпроводили. Дышит он сам, пить может, жрать отказывается, но сладить с этим реально и на общем отделении. А вот соображать Яков Михайлович не хочет напрочь, никого не узнает, точнее, ни на кого не реагирует. Лежит себе и что-то бубнит. Очевидно, придется переводить его в «специализированный стационар».

Всё это поведал Георгию доктор Алексей Степанович, по счастью, не сваливший ещё домой и вполне дружелюбный. Терлицкий лежал в койке у окна, из руки торчал катетер с капельницей, а из носа какие-то тонкие трубки. Смотрел антиквар в параллельную вселенную и, как видно, что-то в ней разбирал, поскольку то радовался, то огорчался и временами свои чувства комментировал. Появление Георгия не вызвало и тени смысла на лице Терлицкого, но слова вдруг сделались громче и разборчивее.

– А-а-а! – сказал Яков Михайлович. – Вот ведь пришёл! Пришёл за табличкой… Вот и пришёл! Вот… Пришёл…

Речь его то затихала, то снова прорезалась, но сочетание «вот и пришёл за табличкой» осело в ней теперь накрепко.