– Ну, давай, показывай товар. Что на этот раз новенького? Вижу, прибарахлился!
И действительно, вся комната Сёмы была заставлена картонными коробками разных размеров. В каждой из них лежало то, что мы называли импортом: тончайшие женские кофточки, мужские рубашки в дорогой упаковке и, конечно же, джинсы: настоящие, фирменные, за которыми по всей стране шла молодёжная охота. Всё это было очень красиво, но очень дорого. С интересом рассматривая товар, мы с Лидой старались держать себя в руках, не показывая своего провинциального восторга. У нас обеих была великолепная портниха, которая шила нам вещи покруче импортных. Но сейчас, держа в руках тончайшее английское бельё и настоящие американские джинсы, мы понимали, что это сшить невозможно, но и купить невозможно тем более. К таким ценам нужно привыкать заранее.
– К сожалению, это не наш размер, – вышла из положения Лида.
– Да-да, не подходит, – горячо поддержала я её.
Хозяин квартиры задумчиво посмотрел на нас.
– Ну что ж, в таком случае ЭТО вам точно подойдёт.
И Сёма, жестом фокусника, начал доставать из небольшой коробки и бросать на маленький журнальный столик разноцветные мягкие комочки: красные, белые, черные, голубые, розовые. Их было много, очень много, и мы сначала не поняли, что это.
– Мэйд ин Франция! – торжественно объявил Сёма и развернул перед нами один из них.
– Трусики! Настоящие французские трусики, – ахнула Наташа, а мы замерли, раскрыв рот.
Ничего подобного мы не видели никогда в жизни. Это чудо женского белья помещалось в закрытой ладони, такие они были маленькие и тонкие. Но на теле растягивались до нужных размеров. Стоили они баснословно дорого по тем временам – целых тридцать рублей, и поэтому каждая из нас взяла только по одному комочку.
Неожиданно за стеной в соседней комнате заплакал ребёнок, и Сёму окликнула жена.
– Я сейчас вернусь. – Сёма вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
– Девчонки, быстрей! – Наташа метнулась к журнальному столику.
Мы ничего не успели понять и только с изумлением наблюдали, как она стала быстро прятать один за другим разноцветные комочки себе под юбку, в вырез кофточки, под резинку рукавов.
– Наташка! Да ты с ума сошла! – Лида была в ужасе.
– Да ладно, – отмахнулась Наташа, – он всё равно считать не будет, их вон сколько.
С самым невинным видом она встретила вернувшегося Сёму, и мы, попрощавшись, ушли. Я очень хотела домой, и Лида, по-моему, тоже.
– Девчонки, а может быть, по барам прошвырнёмся? – Наташа остановилась в ожидании ответа.
– Нет-нет, мы очень устали, – решительно заявила Лида, – нам на сегодня достаточно.
Я благодарно посмотрела на неё.
– Ты не думай, она ведь была нормальная девчонка. – Лида как будто оправдывалась передо мной, когда мы шли к метро, расставшись с Наташей.
– Но ты же понимаешь, это Москва, здесь всё по-другому.
Может быть, Лида была права. В нашем родном городе всё, что сегодня вытворяла Наташа, было из ряда вон, а здесь всё иначе, здесь тебя никто не знает, и можно раствориться или пойти на дно почище любой дохлой русалки…
Удивительный В. Высоцкий!
У каждого из нас он был свой – запретный и доступный, любимый и не очень. Тогда мы не задумывались о том, что это наш современник, просто он был моден, и не знать о существовании такого певца было стыдно, даже в нашем провинциальном городе. Я не оговорилась, молодёжь знала Владимира Высоцкого именно как певца, а точнее – создателя и исполнителя песен, которые не очень приветствовались официальной советской цензурой. Наши мальчишки переписывали с привозимых из Москвы и других городов пластмассовых бобин магнитные ленты его песен и, собираясь у кого-нибудь на квартире, слушали их на наших советских «Кометах», катушечных магнитофонах последнего образца. Мы не считали это крамолой – просто было модно. Я этим совсем не увлекалась, но кое-какие отрывки из более «приличных» песен знала, так как они были у всех на слуху, но, честно говоря, всерьёз Высоцкого не воспринимала. Мало ли, кто о чём поёт, чтобы прославиться.
Такого понятия, как крик души, для меня тогда ещё не существовало. Прилежно занимаясь фортепианной классикой в местном музыкальном училище, я была далека от простого слога бардовской песни. Только театр и классическая музыка – вот что было серьёзно. Я не была синим чулком, нет, скорее я была ещё слишком молода и оберегаема отцом, чтобы вникать в какие бы то ни было политизированные вещи.
На нашем курсе училась очень способная, музыкально одарённая девочка, которой, как ни странно, никто из нас не завидовал. Она была сирота, воспитывалась только бабушкой, и мы очень ей сочувствовали, подсознательно понимая, что, лишившись одного, она имеет другое. Мы ласково называли её Фриса, сокращённо от редкой греческой фамилии, и помогали чем могли. Стараниями нашего завуча, имевшего немыслимые связи в московском музыкальном мире, Фрису в порядке исключения перевели в Московское музыкальное училище при консерватории. Это было круто: уехать учиться из нашего провинциального города в Москву, да ещё переводом (вот здесь-то некоторые позавидовали, хотя и совсем немного). В училище действительно нужно было учиться, халтура не проходила, но, как я поняла из первых писем Фрисы, ей было совсем не до учёбы. Она полностью окунулась в эту бездну под названием молодёжная Москва, и нужно было время, чтобы вынырнуть и глотнуть кислорода. Приехав в первые же каникулы домой (а это было зимой), она примчалась ко мне и взахлёб рассказывала о том фейерверке общения, о котором она – провинциальная девочка с комплексом сироты, а значит, никому не нужного ребёнка, – и мечтать не могла. В небольшом общежитии на Дмитровке кто-то очень умный поселил вместе студентов музыкального и театрального училищ. Конечно, никто не занимался, с утра до вечера, а порой и до следующего утра шло общение артистических натур, и для бедной Фрисы это был праздник души.
Наконец, обессилив от эмоций и съеденной коробки шоколадных конфет, она отвалилась на спинку дивана и с наслаждением потянулась:
– Ах, да, я же привезла тебе подарок, – и стала что-то доставать из модной сумки.
– Что ты! Не надо ничего. Достаточно того, что ты приехала.
Я попыталась отказаться от подарка. Не хватало ещё, чтобы она на меня тратила деньги.
– Не отказывайся, это же Высоцкий. Мне ребята дали послушать перед отъездом, а я не успела, сразу к тебе помчалась. – Она протянула мне небольшую бобину с магнитной лентой.
Я не посмела отказаться и обидеть подругу, да и потом, мне самой было интересно, что за песни она привезла. Новоявленная москвичка уютно устроилась на моём диване, ведь она была с дороги, а я, зарядив бобину, включила свою «Комету». Хриплый голос пел, как ни странно, о любви и заставлял слушать себя:
Когда вода всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На берег тихо выбралась Любовь
И растворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков…
Это было необычно, не похоже ни на что и потому прекрасно. Но этого прекрасного, к сожалению, оказалось слишком мало. Следом зазвучали песни определённой тематики, которые я слушала, поёживаясь и только из уважения к Фрисе. Но последняя песня меня добила. Сначала мне показалось, что я не расслышала, а потом, когда это повторилось и пошла сплошная «запредельщина», меня бросило в дрожь. В комнате стоял сплошной мат.
Я в ужасе повернулась к Фрисе, а она… спала, свернувшись калачиком на диване. У меня началась паника. Вместо того чтобы нажать кнопку «ВЫКЛ», я бросилась закрывать форточку, чтобы не услышали соседи, двери своей комнаты, чтобы не шокировать родителей, зажимать покрасневшие от стыда уши. Наконец я ткнула пальцем в нужную кнопку, и в комнате воцарилась тишина. Слышно было только сопение подруги во сне и стук моего сердца. Гнева, раздражения не было, а только чувство стыда, как будто меня застали за чем-то неприличным.