– Извините, что я до сих пор не поблагодарила вас за оказанное мне и моей дочери гостеприимство в ту ужасную декабрьскую ночь. Но я всё это время была так расстроена болезнью Зики, что ни у кого не могла бывать. Мне многое следует простить, милая Любовь Федоровна, за те страдания, что выпали на мою долю. На моих глазах застрелился обожаемый муж. Подумайте, какой ужас! Я этой картины забыть не могу, она и день и ночь у меня перед глазами. Потом сошла с ума моя старшая, моя лучшая дочь! Я даже не имею утешение навещать ее, разговаривать с нею, так как почему-то она при виде меня приходит в бешенство. Я только издали, крадучись, могу смотреть на нее в то время, когда она гуляет по саду. Я, родная мать, лишена возможности прижать к сердцу больное, несчастное дитя мое! Если бы вы были матерью, вы поняли бы мои страдания, дорогая Любовь Федоровна!

Корецкая заплакала. Я спросила о здоровьи Зики.

– Слава Богу, ей теперь лучше. Доктора соглашаются выпустить ее на днях из больницы. Но почему-то они настаивают, чтобы первые три месяца она провела у каких-нибудь знакомых, а не у меня. Я не понимаю нынешних странных методов лечения. Где может быть лучше для больной дочери, как не в доме родной матери? Но, конечно, я готова принести себя в жертву здоровью моей Зики. Эта не первая и, уж, конечно, не последняя моя жертва! И вот я хотела обратиться к вам с просьбою, милая Любовь Федоровна: Зика почему-то забрала себе в голову провести эти три месяца у вас на даче. Решительно не понимаю, откуда у ней появилась эта болезненная идея. Она, которая видела Сорренто, Капри, Ривьеру и вдруг мечтать о какой-то карельской деревне! Я никогда не бывала по Ириновской дороге, но предполагаю, что кроме песку да сосен там ничего нет. А Зика только о том и бредит, как она поедет к вам и будет сажать цветы. Я пришла узнать, захотите ли вы приютить у себя мою несчастную девочку на эти три месяца?

Я поспешила согласиться, и мы условились, что сестра милосердия, которая ухаживает теперь за Зикой, привезет ее ко мне через неделю.

Я ожидала увидеть бледную, изнуренную долгой болезнью девушку. К моему удивлению, ко мне навстречу из вагона выпрыгнула порозовевшая, даже слегка пополневшая, веселая и сияющая Зика.

– Вы меня не узнаете? О, я теперь стала толстая, толстая! Меня так хорошо кормили и лечили в больнице, что никто из знакомых меня не узнает. A где же ваша собачка? Отчего она не пришла меня встретить? А ваши цветы? Вы знаете, я с собою много новых семян привезла; теперь ведь еще не поздно сеять, не правда ли? О, как я рада, как я счастлива, что наконец с вами!

Зика пришла в восторг от моей дачи, сада и цветника. Она смеялась, бегала, играла с собакой, обнимала и целовала меня. Но вдруг веселье ее исчезало, и она шла в дальний угол сада и молча, часами сидела на скамейке в своей обычной позе, вытянув руки на коленях и бесцельно смотря перед собою. Я не тревожила ее, и ей это очень нравилось.

– Я так рада, милая Любовь Федоровна, что вы тоже, как и я, любите помолчать. Женщины вообще не умеют молчать: им всё бы говорить, хотя глупости, да говорить. Между тем эта бесконечная болтовня ужасно утомляет мозг. Я после иного дамского разговора чувствую себя совсем разбитой, и в голове делается пусто. Я ни одной целой мысли не могу собрать, всё какие-то обрывки; и ко сну меня клонит. А вот посидишь так, помолчишь и опять сил наберешься.

Мы мирно с нею зажили. Редко встречала я такое милое, кроткое существо, такую деликатную, слишком даже деликатную девушку. Она смотрела мне в глаза, стараясь угадать мои желания. В угоду мне она даже ела те кушанья, которые ей были противны. Это случайно открылось, и я ее побранила.

– Ну можно ли так жить, милая Зика! Зачем насиловать себя в угоду другим? Каждый человек имеет право на свои собственные вкусы и влеченья, и в пище, и в занятиях, и в образе жизни.

– Вот вы так говорите, a maman всегда упрекает меня, что я – деспот, что я всех окружающих хочу подчинить своей воле. Я очень старалась избавиться от этого недостатка, но мне никогда не удавалось.

Зика так серьезно говорила о своем деспотизме, что я не выдержала и расхохоталась.

– Ах вы, маленькая деточка! – сказала я, целуя ее. У Зики вдруг задрожали губки, и она заплакала.

– Если бы вы знали, милая Любовь Федоровна, как бы мне хотелось, чтобы меня когда-нибудь похвалили! Так тяжело чувствовать себя всегда виноватой, слышать одни упреки, одну критику, одно порицание! Помню, когда мы были маленькими, служанки оттирали maman после истерики и бранили нас, говорили, что мы, бесчувственные девчонки, в гроб вгоняем нашу мать. Мы с сестрой забивались тогда в угол и чувствовали себя преступницами. Затем, когда мы стали подрастать, maman ездила по знакомым, плакала, жаловалась им на нас, просила повлиять на наш ужасный характер. И тогда разные сердобольные дамы приезжали к нам и уговаривали быть добрыми и послушными и грозили, что Бог нас накажет за наше злое сердце. О, как тяжело было всё это слышать и считать себя гадкой и низкой!

– Но если вы не уживаетесь характерами с вашей матерью, то почему бы вам с нею не разойтись? Ведь вам 22 года; вы имеете право требовать себе отдельный паспорт.

– A чем же я жить буду? У меня ни денег нет, ни диплома, я получила домашнее образование. А главное, я жизни боюсь, людей боюсь, их холодности и неприязни. Даже теперь, когда я живу под защитой maman, всякая дерзость, невнимание, невежливость так ужасно заставляют меня страдать! О, если бы только люди знали, как тяжелы эти страдания, то они все сейчас же стали бы вежливы, добры и приветливы. Ведь вежливость – та же милостыня. Бедным подают милостыню деньгами, а богатым – добрым словом.

– Мне трудно понять, Зика, почему чужая невежливость может так сильно волновать вас. Когда люди меня обижают невниманием, то я очень жалею, что они так плохо воспитаны и забываю про них. Je hausseles épaules et j’abandonne les gens à leur bêtise[57], как говорится в одном романе.

– Да, это хорошо говорить тому, у кого нервы в порядке. А у меня нервы с детства расшатаны, и на меня всё болезненно действует. У нас когда-то была француженка m-elle Eugénie, которую мы очень любили, так она меня и сестру всегда называла mes pauvres petites sensitives![58] Впрочем, я думаю, что и мы были бы здоровыми девушками, если бы нам с детства укрепляли нервную систему, а нам, напротив, ее расшатывали. Недели не проходило без сцен, упреков, криков, истерик. И после каждой сцены мы с сестрой бледнели, худели и слабели, a maman, напротив, здоровела. Мы всегда замечали, что после слез и рыданий она розовела, губы ее краснели, глаза блестели, и она становилась такой доброй и ласковой, везла нас в театр, покупала конфект, заказывала новые платья. Я думаю, что эти сцены необходимы для ее здоровья, без них она зачахла бы и умерла. Ее и осуждать за это нельзя, такая уж верно у ней организация.

– Я думаю, ваша мать просто ненормальна.

– Я сама тоже думаю. Но вот, посмотрите, как странно устроен мир: maman ненормальна и живет на свободе; а мы с сестрой нормальны и всю жизнь проводим в сумасшедшем доме.

– Но если вы боитесь жить одной, то почему же вы не выходите замуж? Насколько я поняла из слов вашей матери, у вас был хороший жених, а вы ему отказали?

Зика густо покраснела.

– Я не могла иначе поступить! Уверяю вас, что не могла! О, если бы вы знали, что значила для меня эта мечта о будущем муже! Когда мне было тяжело, я всегда утешала себя мыслью, что, вот, Бог пошлет мне сильного и умного мужа, который всем скажет: я люблю мою маленькую жену, я верю в ее доброе сердце и никому в обиду ее не дам! Как сладко мне было об этом мечтать! Как это надежда меня успокаивала! Когда мы познакомились с Андреем Викторовичем, я тотчас подумала: вот он! Андрей Викторович был такой веселый, добрый, приветливый! Я с радостью приняла его предложение. Он стал ездить к нам каждый день, и тут maman совсем забрала его в руки. Она всё жаловалась ему на меня, плакала, просила повлиять на мой дурной характер. И Андрей Викторович поверил ей! Он стал читать мне нотации, учить, как я должна держать себя с матерью. О, как мне стыдно было за него! Он меня знал, говорил со мной и ничего-то, ничего в нашей жизни не понял!