Кордо вывалил на блюдо невесть какой старины с трещинами склеенных кусков шестиглазую яичницу, Апраксин вскрыл банки, не отрываясь от женских ликов, мелькающих так близко и так недостижимо далеко, будто меж ареной гульбы и хибарой Кордо пластались многосоткилометровые непреодолимые пространства.

Дурасников приклеил взор к скособоченному домишке через дорогу, разглядел в оконце герань в убогом горшке, нырнул в воспоминания детства, и застольная речь его вмиг окрасилась необходимой всечеловечностью, высоко ценимой, и после определенного числа рюмок непременно вызывающей намокание глаз у людей с некрепкими нервами или жестких, но не лишающих себя удовольствия подраспуститься, на глазах других, отлично понимая, что слезы, скупые, невольные ничего кроме пользы не принесут, многие из присутствующих заподозрят себя в неверном отношении к слезливому имярек, который вроде б подлец и мерзавец, а вот, поди же, всплакнул, сукин сын, и тем путает сторонних наблюдателей, уводит от однозначности: кто ж все-таки за столом - друг или враг?

Первый приступ обжорства отпустил, гости отвалились к спинкам стульев, и тут наступила пора Помрежа. Васька всегда обеспечивал программу и числился человеком думающим, но вовремя сообразившим, что в нашей державе мозги не товар, у каждого вроде б есть, не то, что балык или шмотки привозные. Помреж взобрался на табурет, гневно глянул на Шурфа, вмиг заткнувшего глотку магнитофону тычком крепкого пальца, и приступил к просветительному ритуалу:

- Новые стихи, господа! Прошу не вякать в момент декламации.

Почуваев приник к черноволосой главе Фердуевой, зашептал, похоже не зная доподлинно, что за штука декламация. Помреж погрозил Почуваеву кулаком, и отставник подавился несвоевременным шепотком. Васька откашлялся.

И вот опять мне снится первый класс,

И этот ус, и этот глаз,

И Мамлахат с букетом хлопка,

И зрак ее горит, как топка,

И желтый фон похвального листа,

И профили двух гениев эпохи.

По-своему, они совсем не плохи.

И девочки, в чьих волосах скакали блохи,

Верней сказать, водились вши,

И ногти жесткие ловцов давили гнид,

И погибал народ огромный покорно, тихо,

без обид.

Дурасникова окатило волной демократического восторга. Вольнодумство пьянило не хуже сорокоградусной.

- Еще! - неожиданно для себя выкрикнул зампред, и пляшущие в разные стороны глаза подвыпившей публики враз полыхнули изумлением - от Дурасникова никто не ожидал, и он понял это сразу и, купаясь в собственной решимости выказывая широту взглядов заорал:

- Еще наддай, зубодробительного! - и от проявленной смелости, рука его вольно скользнула к бедру Приманки и цапнула тугую плоть, а голова втянулась в плечи - вдруг отшвырнет? - Но Приманка, погруженная всецело в размышления об отдаче долга Фердуевой и думать не думала о чужой руке, порхающей по бедру.

Помреж менее всего ожидал найти в Дурасникове благодарного слушателя, Васька ненавидел представителей официальщины, давно смекнув, что от них вся морока происходит, еще более не прощал чиновничьей братве натягивание масок несогласия с линией. Линия! Помреж наелся ими под завязку и сейчас вмазал бы Дурасникову, но... и сквозь водку помнил, что прием устроен единственно ради ублажения зампреда и, что он один из прикрывающих сторожевой промысел, и никто из присутствующих не простит выпада и, смирив гордыню, Помреж театрально раскланялся, впрочем без издевки, чтоб даже акварельно не обидеть Дурасникова, и приступил к выполнению начальственных пожеланий.

- По просьбе трудящих! - Васька умолк, заглянул в себя, будто припоминая.

Давно всем ясно, всем понятно,

И Маркс здесь вовсе не при чем,

Любой, кто любит есть послаще,

Привык размахивать мечом!

Про Маркса Дурасникову пришлось не ко двору, Маркс-то еще на пьедестале, еще в линии; бедро Приманки, исследованное от колена и выше уже более привлекало зампреда, чем творчество Помрежа, но народ хотел еще воспарений в сферы, далекие от тряпок, продуктов и прочих жизнеобразующих субстанций нашего бытия.

Помреж опрокинул рюмаху, схватил гитару, прошелся по струнам и по-блатному провыл:

Усся молодосссь моя пришлася на застой,

И г-годы не вернуть, хочь волком вой!

Фердуеву резануло давнее: зона, объятия первого мужика, передача с рук на руки, там тоже любили надрывные песни, но в отличие от тех, кто не бывал в местах не столь отдаленных и млел по дачам от блатных песен, Фердуеву они бесили, будто некто присваивает себе нечто, ему не принадлежащее, не пережитое, не выстраданное. Нина Пантелеевна снизу вверх обозрела Помрежа, пошатывающегося на табуретке, и указала:

- Серьезней, Вась, гитару оставь, давай, как в школе, перед пионерами, чинно, благородно.

Дурасников похоже проснулся от того, что кто-то в застолье посмел приказывать, подменяя зампреда, рожденного вести за собой массы несмышленышей даром что совершеннолетних. Однако водка и, особенно, бедро Приманки примирили зампреда с происходящим, выпарили злобу, умерили желание верховодить. Рука Дурасникова замерла под юбкой Приманки, дрожа от вожделения и подпрыгивая от сдерживаемых рыганий, нет-нет да и сотрясавших ухажера.

Акулетта густо мазала икрой бутерброд за бутербродом, будто в ресторанной едальне при потрошении валютных кавалеров. Акулетта мясо не употребляла, рыбу на второе тоже, обходилась чаще салатами из свежих овощей и, конечно, зернистой, уверив себя, что как раз икряка спасает от всех бед и укрепляет душу и тело не хуже массажей и катаний на лыжах в горах.

Шурф шептался с Пачкуном о магазинных делах и жаждал единственно отправки коллектива в парную.

Наташка Дрын млела от недосмотренных снов: чем не жена дону Агильяру? И как всегда в чаду увеселений, в кабаках и на трехдневных пароходах с Пачкуном, воображала, что все давно решено, паспорт проштемпелеван согласно советским законам, и Наталья Парфентьевна Дрын давно обратилась в Наталью Парфентьевну Пачкун, со всеми вытекающими последствиями.

Помреж отложил гитару, глянул на лица, на размах пиршественного стола, на скатерть с жирными цветными пятнами, вытребовал добавки водяры, выпил, заел семужьей тешей с ладошки Приманки и вернулся к обязанностям сказителя.

- Господа! - Васька и впрямь посерьезнел. - Есть стих, короткий и завершающий! Не смею боле отвлекать ваше внимание от жратвы, дам и прочих сатанинских выдумок. Называется стих "Первые слова" Будто мальчонка припоминает. Не скрою, мальчонка - я. Итак, "Первые слова".

Почуваев уронил вилку, вымазанную подливкой на брюки, матюгнулся. Акулетта гневно зыркнула на отставника глазами: дамы все ж, заткнул бы хлебало, дядя, уши вянут, прошипела: "Мужлан!"

Почуваев повинился. Помреж терпеливо ждал окончания перепалки, умел Васька не ронять себя перед аудиторией.

Почуваев попытался в знак примирения поцеловать руку Акулетты, центровая отпрянула, и Эм Эм завис в нелепой позе над полом, вытянув губы трубочкой.

Дурасников успокаивался, беспрепятственное пребывание руки на бедре Приманки свидетельствовало: его одобрили, приняли, дальнейшее сладится, а уж там... зампред не подкачает. В угаре Дурасников перебирал дары, коими осыпает Светку, и мысленная щедрость его не шла ни в какое сравнение с широтой восточных владык. Дурасников испытал вдруг прилив нежности к Приманке, ужаснулся неустроенности ее жизни - все вызнал про жертву заранее, по стародавней аппаратной привычке - мечется птаха в тенетах, набивает шишки напрасно, стоит обзавестись покровителем, и тревоги облетят, как засохшие листья под безжалостными ветрами осени.

Помреж слишком злоупотребил выжиманием тишины, неоправданно продлил ожидание масс, и дон Агильяр не выдержал, передразнил:

- Итак! Первые слова!

Помреж сложил ладошки лодочкой, прижал к груди, чуть набок склонил голову, как пионер-отличник, ябедник, перед получением похвальной грамоты, оттаял взором, будто узрел на картинке в школьном учебнике рукотворные каналы, самолеты в синем небе, белые корабли, бороздящие воды родины чудесной, просветлел лицом, как в начале пятидесятых при посещении выставки достижений, грандиозного обманного града с фонтанами, памятниками и обильной ложью из камня и бронзы на каждом шагу.