Виктор ЧЕРНЯК

ЖУЛЬЕ

Сумеречный мужчина неопределенного возраста со шрамом над левой бровью уставился на двузначный номер квартиры, увидев горизонтально вытянутую стальную полосу шириной в ладонь на входной двери.

А ниже, параллельно первой, на расстоянии три ладони еще одну такую же полосу.

А ниже еще одну и еще, и еще...

Точно такие же полосы пущены вертикально - не дверь, а лист школьной тетради в клетку, только клетки из стальных полос. Оправлен лист стальным же коробом, выкрашенным масляной краской. Из него в стены дверного проема вгрызаются штыри толщиной в два пальца.

Апраксин потер шрам, замер в недоумении: спускаетесь с верхнего этажа, шаркая по ступеням и хаотично перебрасывая мысли-мыслишки о вашей жизни, и вдруг замечаете, что неизвестный вам сосед по дому укрепляет дверь: вскоре стальные полосы скроются под обивкой, на пустую площадку перед листом воззрится глазок, и никто не догадается, что взломать, пусть со сноровкой и подходящим инструментарием мягкую, почти игрушечную на вид дверь, не проще, чем вспороть несгораемый шкаф шилом.

Апраксин машинально поправил шарф: задержался, не зная зачем, у нарождающейся, пока еще открытой постороннему взгляду неприступности. Мастеровой - мосластый, сероликий - укладывал полосы уже по низу, ближе к порогу квартиры.

Из ведра для пищевых отходов тянуло гнилью. Мастеровой врубил дрель: въедливые, царапающие звуки сдули любопытствующего с места.

Апраксин поспешил к выходу.

На улице мороз, из-под крышки коллектора била струя пара, стремительно клубясь, распухала на глазах и близрастущие деревья, окутанные теплой влагой, превращались в марлевые поделки, поражая театральным неправдоподобием.

Машины бесшумно скользили в трескучей прозрачности, будто привязанные к дымкам выхлопов, небо синело не по зимнему и становилось ясно: давление падает, к вечеру мороз наддаст круче.

Апраксин поднял воротник. Убого одетые старики и старухи тенями выскальзывали из подъездов и устремлялись за продуктами в окрестные торгточки. Истерзанные годами тягот ноги неуверенно несли выжатых досуха, покрытых сеткой морщин людей в жестокие битвы подле прилавков.

Кому могла понадобиться непробиваемая дверь? Что это: желание надежно сохранить нажитое имущество, или страх потерять неправедно заработанное? Или?..

Апраксин шел на собрание: предстояла встреча с заместителем председателя исполкома, курирующим торговлю района. Апраксин знавал полководцев районного разлива, и мнение о них складывалось нелестное. Какой он из себя, зампред? Полноватый, с гладкой кожей, лицо скорее круглое, чем вытянутое, сохранивший молодцеватость комсомольской юности, при галстуке, при скромности, значок на лацкане, неуловимая скользкость, опытность ловкого царедворца, округлые жесты, набрякшие веки - думай, от усталости, не от выпивки же. Плод, только-только наливающийся соками: с места зампреда можно начать стремительный подъем, а можно ходко покатиться вниз, вернее откатиться вбок, в одну из номенклатурных ниш-отстойников, где тихонько пересидеть, переждать, набирая сил для следующего рывка.

Апраксин нес сумку - белье в прачечную, и мысленно пересчитывал закрытые в их районе магазины - похоже, мор напал: за ближайшими овощами пробежка полтора километра, хлебом меньше, чем на тысячеметровой дистанции не разживешься. Житье в районе неустроенное - центр обезлюдел, по ночам ни души, лишь шныряют кастрюльной голубизны вытрезвительные автобусики, развозящие бедолаг по казенным ночлегам.

Заместитель, курирующий торговлю в районе, лишь частично походил на зампреда, привидевшегося Апраксину. Человек рослый, с намечающимся брюшком, упрятанным под пиджаком инпошива, с мелкими, незапоминающимися чертами лица и бескровными губами. Раздираемый сотнями дел, он, при энергичной повадке поразительно ленивый мозгами, не ждал от встречи в подвальном зале с коммунистами-пенсионерами ничего хорошего. Старики, случается, неуправляемы - отбоялись всеми страхами, ощутили леденящее дуновение небытия, и сам черт им не брат. Молодость всегда склонна к соглашательству - только для вида ерепенится, а погладь да приласкай и твоя, с потрохами. Старики - хуже. Наевшиеся обмана за всю жизнь досыта не поддаются. Холера их дери! Дурасников не тужил особенно, знал, что нет силы его сковырнуть, если верха не пожелают, а верха зампред промасливал тщательно, с младых ногтей поднаторев в умении стлаться. В мире, где всего недоставало, и большая часть вожделенных вещей и предметов отсутствовала по причинам всемирно историческим, нужные люди всегда и всем пригождались.

Дурасников глянул на календарь, припомнил, что директор "двадцатки" так и не пришел, хотя обещал вывалить все свои беды Дурасникову, а также обговорить прикрытие. Пачкун - директор продмага (бывшего гастронома) принадлежал к ассам торговли. При слове "вор" свекольно рдел, и глаза его полыхали негодованием. Дурасников перетащил Пачкуна из другого района, где непростые обстоятельства жизни в доставательном царстве намекнули Дурасникову, что Пачкун - кадр надежный, хотя излишне липкий и не уразумевший, что узы вроде тех, что связывали Дурасникова и Пачкуна надо маскировать, а никак ими не похваляться.

Ратиновое пальто скакануло на широкие плечи, упаковало Дурасникова, шарф обмотал толстую шею, распирающую залохматившийся ворот рубахи - пусть зрят, и у зампреда трудности с бюджетом - Дурасников, кивая техработникам, поплыл по широкой лестнице особняка - бывшей собственности утонувшего в безвестности богатея и вышел к черной машине - берложной лежке шофера Коли Шоколадова.

Шоколадов разместил на руле книгу и лениво скользил по сто пятьдесят второй странице уже третий час, читал Шоколадов эту книгу не первый год, забавная штука вина - Коля наказал себе непременно добить чтиво к ближайшему красному дню календаря. Дурасников значительно уселся на мягкое сидение и демократически, то есть по-отцовски, зыркнул на Шоколадова.

- Развиваешься? - сам Дурасников книгами не баловался: зряшняя потеря времени; говорливостью при необходимости природа не обделила, а глаза стирать в скачках по буквам резона не усматривал. Не интересно Дурасникову про жизнь читать, другое дело жизнь творить в пределах оговоренной компетенции. Дурасников терпеть не мог книжных обжор - мнят из себя - и пролетарски негодовал, видя интеллигентные лица. Классово не приемлил, оставляя за собой право толкователя воли народной, хотя мать Дурасникова в войну торговала петрушкой по грабительским ценам, а отец командовал наполовину разворованным складом. Дурасников к пролетарскому сословию никак не принадлежал, разве что по косноязычию, которое приноровился выдавать на трибуне за муки размышлений.

- Угу... - Шоколадов плавно тронул машину, бросив книгу на горб кардана.

- Сгонял в двадцатый? - Дурасников выложил нетрудовые, будто лягушачьи животы, белосерые руки на папку.

- Не-а! - Шоколадов лихо обогнал троллейбус - Наташка ящик на себе аж полквартала тащила. Хорошая девка Наташка, услужливая.

Дурасников приложил ладонь ко лбу, будто проверял, не поднялась ли температура.

- Услужливость словцо поганое, не пролетарское!

- Угу, - согласился Шоколадов, потому как все в исполкоме знали, что нет большего мастера размежевания меж пролетарским и не пролетарским, чем Дурасников.

- Говорят Наташка твоя с Пачкуном шуры-муры крутит? - Дурасников давным-давно знал об амурных отношениях со слов самого Пачкуна, да хотелось проверить предан ли Шоколадов, не прикидывается ли, не завелась ли червоточинка недонесения? Шоколадов знал многое, не то, чтоб могущее потопить Дурасникова (секреты первой гильдии Дурасников, само собой, не расшвыривал под ноги каждому), но гаденькое, лишнее, и от того у Дурасникова иногда беспричинно портилось настроение, хотя Шоколадова ему подбирали, руководствуясь десятилетиями отработанными представлениями о верном водителе.