В книге «Происхождение мужчины» (The Descent of Man) Грейсон Перри[1] назвал белых мужчин среднего класса и среднего возраста «нулевым меридианом идентификации», с которого отмеряют все остальное. Формирующее этот тип поведение, написал он, настолько распространено, что парадоксальным образом делает мужественность «невидимой», и в результате разговоры с мужчинами о мужественности превращаются в «беседы с рыбой о воде». Мужчины, подобные мне, не видят того, что возмущает все остальные гендеры, так как мы не распознаём маскулинность как тип поведения. Люди просто так живут, разве нет?

Стремление к невидимости долгое время управляло моей жизнью. Постоянно чувствуя себя иным, я хотел лишь одного – слиться с окружавшей меня мужественностью и скрыться под ее прикрытием. Если ты считаешь себя странным, ты отчаянно желаешь быть обычным. И даже если это не так, тебе необходимо учиться ориентироваться в среде и подражать другим. Когда вся власть принадлежит нуль-меридианным мужчинам, имеет смысл соответствовать этой модели, а не сомневаться в ней. Но разве жизнь должна быть лунатической прогулкой по проторенной дороге? И более уместный вопрос: кого растоптали на этой дороге, пока мужчины проживали свои Нормальные Жизни?

В последнее время на нас опрокидывают ведра с ледяной водой, чтобы разбудить. Мужчины долго следовали максиме «если оно не сломано, не чини», однако сегодня «оно» уже разваливается на части, и мы больше не можем делать вид, будто этого не происходит. Посмотреть на себя призывают мужчин разнообразные голоса, доносящиеся из нарастающей волны гендерного равенства; они требуют прав и уважения, которых их лишил мужской мир. Грейсон Перри повторяет мысль Симоны де Бовуар о том, что мужчин оценивают как стандартных людей, а женщин считают меньше, чем людьми. Этот Стандартный Мужчина идентифицирован как чудовище, чье привилегированное существование основано на подавлении женщин, национальных меньшинств, ЛГБТ – всех «других». Такое трудно отрицать, потому что это, как вы знаете, история западной религии, традиций и империализма, но многие мужчины упорно сопротивляются. Даже те, кто обладает разумом, впадают в непростительное безмолвие, думая: «Я лучше постою тут немного…»

Нельзя отрицать, что в этом процессе мужчины порядком подпортили себе жизнь; вероятно, апокалиптическое мужское поведение, о котором свидетельствует статистика, спровоцировано боязнью потерять доминирующее положение. Суицид в наше время – главная причина смерти британских мужчин в возрасте до 45 лет. Это световая ракета, запущенная в ночи и освещающая бесконечный океан самоповреждений, зависимостей, расстройств питания, насилия и антисоциального поведения. Мужчины составляют 95 % заключенных, 86 % бездомных, 73 % умерших от злоупотребления наркотиками. Мужчинам может быть непросто сомневаться в себе – ведь это «не по-мужски», к тому же привлекает внимание к путам, в которых мы оказались, – однако необходимо для общего блага.

Я был измотан. Счастливо-несчастный некто, опустошенный, но удерживающий человеческий облик благодаря алкоголю. Каким бы ни был жизненный опыт и воспитание, рано или поздно, казалось мне, все приходят к одному: мы упираем бессмысленный взгляд в стакан, наполненный эликсиром забвения, в то время как наш фальшивый фасад осыпается. Но я не стал бы доверять этому умозаключению. Вся эта сцена, со слезами, капающими в пиво, – стереотипное представление о мужском отчаянии. Был ли в этом реальный я – или просто вел себя так, как, по моему мнению, ведут себя мужчины в такие моменты?

Несомненно, большая часть мужских несчастий (и несчастий, создаваемых мужчинами) – результат отыгрыша мужественности: мы подстраиваемся под ожидания и пытаемся строить жизнь на основе иллюзий. Поступая так, мы тираним не только других, но и самих себя, отрицая собственные чувства и желания. Выходит, быть «мужчиной» – значит жить во лжи.

Все, что я знал, казалось неправильным: моя кожа не подходила мне, а моя личность была тоньше, чем подставка под пивную кружку. Моя жизнь вроде бы неплоха, но человек, которым я стал, не чувствовал себя хорошо, словно подражал копии чужой мечты. Чтобы справиться с этим, я научился не чувствовать. Да, боль и грусть остались, конечно, готовые вырваться наружу и почти без усилий разрушить тонкую оболочку, держащую все под контролем. Не знаю, почему я пытался отрицать это, наверное, это было связано с некой мужской потребностью любой ценой защитить свое внутреннее «я». Однако не пора ли порвать то, что делает нас мужчинами, – найти ответы для себя и, возможно, для других? Не помочь себе, а реанимировать себя. Обрести новый способ жить.

Welcome to Hell[2].

Извините, ошибся.

Добро пожаловать в Халл.

Это случилось за шесть месяцев до первого удара вируса, когда социальное дистанцирование еще воспринималось как проявление невроза, а не как необходимость, направленная на спасение жизни. Я стоял у металлических перил на краю промзоны и через двухполосную дорогу смотрел на эстуарий Хамбер[3], который трудился, вымывая в море четверть всех сточных вод Англии. Выше по реке над отмелями растянулся, вцепившись в берега, мост Хамбер. Да, Филип Ларкин[4], кажется, вдохновлялся этим видом. Кстати, Throbbing Gristle[5] тоже.

Халл – Hell? Ха, никто здесь такого раньше не слышал. Однако это последняя шутка, которую я позволю себе отпустить об этом многострадальном месте, где самым серьезным улучшением качества жизни стало появление специй в уличной еде. Нет, я не буду осуждать Халл, как многие другие, называя его деградирующим промышленным районом, провонявшим таблетками и героином; тем более что и моя давно покинутая семья происходит отсюда. Я помню свои корни и готов протестовать каждый раз, когда кто-то номинирует Халл на звание худшего городишки Британии. Это вам не какой-то там провинциальный городишко – это сити, имейте в виду.

Все происходящее наполняло меня ужасом и одновременно казалось бессмыслицей. В который раз я был испуган. Но все же пошел дальше.

«Через сто метров поверните направо».

Смартфоны недостаточно умны, чтобы уловить наше сожаление о том, куда мы направляемся, или почувствовать, что это мазохизм заставил нас пуститься в путь. Я открыл Instagram и полистал мемы.

Старая добрая реальность все так же окружала меня. Сентябрьское вечернее солнце золотило арендованные дома, колючую проволоку и сгоревшие машины, как будто бог, выпив банку крепленого напитка, внезапно испытал необычайную гордость за свои обоссанные штаны – сотворенный мир. Рекламные щиты, которые обычно никто не замечает, вдруг завибрировали неожиданным смыслом.

«Установка ванн. Вода, которая унесет вас».

«Тренажерный зал “Торнадо”».

«Небесный сервис, доступные похороны. 1700 фунтов».

Мимо прогремел грузовик: «Перевозка жидких грузов. Только пищевые продукты».

Не слишком глубокомысленно.

Я свернул на дорогу, ведущую к пункту моего назначения. К грязному окну заколоченного бара, расположенного на углу, изнутри был прилеплен крест Святого Георгия. Англия и ее люди: на пороге краха. Личные кризисы как отражение национального упадка. Ну, по крайней мере у нас остаются наши воспоминания, наши общие галлюцинации на тему английской истории. Победы над фрицами, бошами[6], Армадой (в любом порядке) – и мы властвовали, властвовали над морями, уничтожали дикарей и забирали чай и сахар, которые принадлежали нам по праву. А помните, как Генрих VIII убил своих жен, Черчилль выиграл войну, мы взяли Кубок мира, сняли «Ограбление по-итальянски» и Газза[7] заплакал? Насколько тогда все было лучше, чем сейчас! Та самая старая добрая Англия, в которой все кричали «оле-оле-оле-оле» и мужчины были мужчинами…