Для Австрии, по мнению Бисмарка, польская проблема наоборот была не так важна, чтобы жертвовать ради нее хорошими отношениями с Западом. Бисмарк опасался того, что, начав войну против России, Австрия едва бы смогла противостоять реализации английской и французской программ образования польского государства: «Эти проекты до сих пор так и не были отклонены в Лондоне и Париже, и они рано или поздно со всей решительностью могли выступить на первый план как единственное средство к ослаблению российского могущества»[232].
Восстановленная Польша предоставляла Англии, Франции и Австрии ряд преимуществ. Самое главное состояло в существенном ослаблении Пруссии и России в экономическом и военностратегическом планах. Независимая Польша стала бы самым преданным союзником западных держав и длительной гарантией от реваншистских планов протестантской Пруссии и православной России. В таком сценарии решения польского вопроса Австрия также могла рассчитывать на территориальную компенсацию в устье Дуная[233], а Франция обрести «гораздо более внушающее опасение превосходство, чем у современной России»[234]. Подобной перспективе, по мнению Бисмарка, можно было противостоять лишь в тесном союзе Пруссии с Россией. Интересно, что еще накануне Восточной войны на такой вынужденный для Пруссии альянс, вызванный вероятностью восстания в польских землях, обращал внимание в разговоре с принцем Вильгельмом английский принц Альберт Заксен-Кобург-Готский[235].
Такому прусско-российскому тандему способствовали происходившие в то время в международных отношениях изменения. 2 декабря 1854 г. Австрия заключила союзный договор с морскими державамиII, по которому три договаривавшиеся державы обещали не заключать с российским императором никаких отдельных соглашений без общего предварительного обсуждения. «Ради Самого Господа Бога – не подписывайте!»[236]– телеграфировал Мантейффель австрийскому министру-президенту графу Карлу Фердинанду фон Буоль-Шауэнштайну. Этот шаг оттолкнул от Австрии Пруссию, весь Германский союз и, фактически, перевел ее в статус врага России. Пруссия же была исключена западными державами из начавшихся в Вене переговоров. После этого Бисмарк впервые решительно писал Мантейффелю о возможном поведении Пруссии: «Я бы не считал отчаянной войну в союзе с Россией против трех держав, участниц договора 2 декабря»[237].
Справедливо предположить, что на это заявление Бисмарка оказали влияние события в Крыму. Англия и Франция продолжали втягиваться в войну против России, что давало Пруссии прекрасный шанс, оставшись наедине с Австрией, решить германский вопрос. Возможно, Бисмарк рассматривал вероятность совместного выступления против Австрии прусской армии и только что покинувших Дунайские княжества российских войск. Успех в этом деле предоставлял Пруссии гегемонию в Германии, а России открывал свободный путь на Балканы и давал стратегическую инициативу в войне.
Франкфуртские донесения начала января 1855 г. показывают, что Россия в планах Бисмарка стала своего рода разменной картой в отношениях с западными государствами. «Немотивированным и опасным явилось бы более тесное, нежели теперь, сближение с Россией. Было бы полезным для нашего влияния на развитие событий, если бы в разряд невозможного на западе не относили наше присоединение к России, а в Вене – нашу тесную, выходящую за рамки договора 2 декабря, связь с западом»[238] – писал он Мантейффелю 1 января 1855 г. Эта же мысль повторилась и в письме Герлаху 6 января 1855 г.[239]
Накал политических страстей в Европе остудило известие 18 февраля (2 марта) 1855 г. о кончине императора Николая I. Бисмарк был поражен случившимся и передал Герлаху, что «находящиеся здесь, равно как и во всей Германии политики поражены неисповедимостью Божьего решения <…> Невозможно скрыть чувство, обуявшее нас, когда дыхание Господа валит дубы»[240]. По-разному отреагировали представители великих держав. Австрийцы, «потирая руки, радовались быть освобожденными от „опасного врага“», англичане и французы рассматривали смерть императора как полезное делу мира[241]. Оценивая трагические события в России, Бисмарк с сожалением констатировал: «Скончавшемуся императору держать в руках военные настроения было гораздо легче, чем теперешнему»[242].
В течение всего 1855 г. Бисмарк писал о России и Восточной войне довольно редко. Часто в письмах Мантейффелю встречались фразы: «из Вены нет сообщений», «длительное время я не получаю никаких новостей о восточных событиях или европейских делах»[243]. Часть вины в этом Бисмарк возлагал на русскую дипломатию в Германском союзе: «Российская дипломатия в обращении с германскими дворами проявляет нерасторопную, надменную медлительность, за исключением своих неотесанных варваризмов, с которыми она выступает при случае по отношению к малым дворам; сверх того – медведеподобные проявления снисходительной доброжелательности»[244]. Бисмарк советовал российской дипломатии брать пример с Австрии, представители которой находились, практически, при всех германских дворах.
Разочаровали Бисмарка действия российской дипломатии в отношении австрийского проекта мира, который Вена передала в конце декабря 1855 г. в Петербург через своего посланника графа Валентина фон Эстерхази-Галанта. Принимая во внимание почти ультимативный тон австрийского проекта мира, Бисмарк полагал, что «Нессельроде ответит на предложения Эстерхази каким-нибудь контрпредложением, иначе я буду считать его неотесанным человеком, который не знает, как сохранить тлеющий фитиль»[245]. Прусский принц Вильгельм, напротив, надеялся на уступчивость Петербурга, что свидетельствовало бы о триумфе германской внешней политики в сохранении Европы от продолжения войны[246]. Нессельроде объявил 16 января 1856 г. о согласии российской стороны принять австрийские условия, включая нейтрализацию Черного моря. В Берлине понимали, что российскому императору такое решение далось очень трудно[247]. Из донесений Бисмарка видно, что российские дипломаты[248] во Франкфурте и германские политики[249], узнавшие от него эту новость, были удивлены, вследствие того, что не верили, будто Россия пошла на такие уступки, и обрадованы, потому что чувствовали близость мира.
Условия близкого мира должны были быть определены на европейской конференции. Прусский принц Вильгельм всячески поддерживал участие Пруссии в мирном конгрессе. Как и в случае с договором 20 апреля 1854 г., он считал высокой честью для Пруссии участвовать в собрании представителей европейских великих держав. По его мнению, это было своего рода подтверждением государствами Европы статуса Пруссии как великой державы[250]. Но так ли это было на самом деле и такого же мнения были остальные участники европейского концерта в 1856 г.? Однозначный ответ на этот вопрос дать довольно сложно. Интересный строки оставил в письме австрийскому министру-президенту графу К. Ф. фон Буоль-Шауэнштайну председатель Союзного сейма во Франкфурте и по совместительству австрийский представитель в Сейме граф И. Б. фон Рехберг унд Ротенлёвен: «Пруссия, составляя в одиночку треть (Германского – В. Д.) союза, заявляет наравне с Австрией претензию на роль европейской великой державы. В этой связи, вероятнее, что своим прежним признанием она более обязана единству с Австрией и Россией в рамках Священного союза, нежели действительному представлению о великой державе, которое зависит от размера ее территории и ее материальных ресурсов»[251].
