-- Послушай, старик,-- человек в спортивном пиджаке, оставив в сторонке свою подругу, угрожающе подошел к отцу Муму, остановился перед ним со свирепым видом.-- Мне уже надоел твой треп. Я не позволю никому разговаривать в подобном тоне перед...

-- Оставь его, Эдуард,-- сказала девушка, оттаскивая человека в спортивном пиджаке от них.-- Уже слишком поздно, не стоит портить себе нервы и зря входить в раж.

-- Я вас в упор не вижу, месье,-- грубо сказал Эдуард, послушно следуя за своей девушкой.

-- Позвольте, позвольте...-- громко произнес месье Банари-Коинталь, оставляя за собой последнее слово. Пара любовников, завернув за угол, исчезла...

Тиббел еще немного понаблюдал за отцом с дочерью, искренне желая, чтобы они поскорее ушли с этого места, где прямо у порога его дома их настигло горе. Трудно будет заснуть после, он это знал,-- но также знал, что эти две скорбящие, неудовлетворенные, мстительные фигуры все еще маячат на улице под его окном, ожидая самого ужасного, насильственного, последнего акта драмы.

Он уже хотел было отойти от окна, когда вдруг услыхал, как на улице с лязгом захлопнулась дверца автомобиля. Он его заметил еще раньше, когда тот припарковался возле самого дальнего угла дома. Тиббел увидел женщину в зеленом платье, которая быстро, большими шагами удалялась от машины, приближаясь к его подъезду. Автомобиль теперь на месте не стоял. Включив на всю мощность фары, он ехал за этой женщиной, которая то ли бежала, то ли быстро шла к Муму с отцом. Было ясно, что она спасалась бегством. В свете фар платье ее отливало лимонным оттенком, вспыхивало электрическими искорками.

Автомобиль -- новенький "альфа-ромео джульетта", резко остановился. Женщина еще не дошла до старика, который по-прежнему сидел на бордюре тротуара и с подозрением смотрел, как она спешит к нему, сильно опасаясь, как бы эта незнакомка не стала еще одной беспокойной ношей, взваленной на его сутулые, ноющие плечи. Она кинулась к подъезду, но не успела нажать кнопку звонка. Мужчина в черном костюме, выскочив из машины, догнал ее и схватил за запястье.

Тиббел с удивлением следил за этими новыми событиями, разворачивавшимися у него перед глазами. Ему казалось, что эта его злополучная улица является определенной свыше сценой для различных конфликтов, подобно Ажинкуру или горному проходу Фермопил1, и столкновения здесь неизбежны, они будут следовать одно за другим постоянно, как бесконечный, без перерывов, киносеанс в течение двадцати четырех часов в сутки в кинотеатре.

-- Нет. Так не пойдет! -- приговаривал мужчина в черном костюме, оттаскивая свою спутницу от двери.-- Так просто от меня не улизнешь.

-- Оставь меня в покое,-- крикнула женщина, снова попытавшись вырваться и убежать. Она задыхалась и, кажется, была сильно испугана. Тиббел все никак не мог решить, стоит ли ему, наконец, сбежать вниз по лестнице и принять участие в ночной жизни этой улицы, перед своим окном, превратиться в исторически запоздалого спартанца или же стать, спустя несколько столетий, рекрутом в армии короля Генриха.

-- Я отпущу тебя, когда вернешь триста франков,-- громко сказал человек в черном костюме. Тиббел при ярком свете зажженных фар видел, что это молодой, стройный мужчина с маленькими усиками, длинными, аккуратно приглаженными щеткой волосами, спадавшими сзади на его высокий белый воротничок. Он напомнил Тиббелу тех молодых людей, которых он видел в нескольких барах в районе площади Пигаль, и у него было лицо, подобно тем, которые видишь на фотографиях в газетах, когда в них сообщается об арестах подозрительных лиц после особенно тщательно спланированных ограблений ювелирных магазинов или заказных краж.

-- Я не должна тебе никаких триста франков,-- отрекалась женщина. Тиббел почувствовал, что она говорит по-французски с акцентом, вероятно, с испанским. Она и была похожа на испанку, с роскошными черными волосами, потоком спадающими на ее плечи, с широким, блестящим черным поясом, туго затянутым на ее тонкой талии. На ней была очень короткая юбка, и стоило ей сделать шаг, как открывались взору ее коленки.

-- Не смей мне лгать,-- предостерег ее человек в черном костюме, не выпуская ее запястья и сердито дергая ее за руку.-- Я не собирался их тебе покупать. У меня в голове и мысли такой не было.

-- А у меня в голове и мысли не было, что ты увяжешься за мной и будешь преследовать до самого дома,-- огрызнулась женщина, пытаясь высвободить запястье.-- Пусти, ты и так уже достаточно надоел мне за этот вечер.

-- И не подумаю, покуда не получу обратно мои триста франков,-- сказал он, больнее сжимая ей руку.

-- Если ты меня не отпустишь,-- сказала она,-- я позову полицию.

Метнув в нее разгневанный взгляд, он выпустил ее руку, размахнувшись, дал ей звонкую пощечину.

-- Да тише вы, тише,-- сказал отец Муму, наблюдавший за этой сценой с каким-то мрачным интересом. Он встал. Муму, охваченная эгоистическим чувством собственного несчастья, вообще не обращала внимание на то, что происходит.

Человек в черном костюме и испанка стояли рядом, очень близко друг от друга, они тяжело дышали, и на лицах их было написано удивление, словно нанесенная только что пощечина порождала какую-то новую, неожиданную проблему в их отношениях и они никак не могли решить, что же им теперь в таком случае делать, что еще предпринять.

Молодой человек, поблескивая своими белоснежными зубами под тонкой полоской усиков, снова замахнулся.

-- Одной вполне достаточно,-- крикнула женщина, подбегая к отцу Муму, надеясь найти у него защиту.-- Месье,-- обратилась она к нему,-- вы видели, как он меня ударил.

-- Здесь плохое освещение,-- ответил старик, даже в своем горе он, повинуясь инстинкту, не желал связываться с полицией.-- К тому же в этот момент я отвернулся, смотрел в другую сторону. Тем не менее,-- сказал он молодому человеку, который с угрожающим видом надвигался на испанку,-- хочу напомнить вам, месье, что избиение женщины в определенных правоохранительных органах считается очень серьезным преступлением.

-- Я отдаюсь под вашу защиту, месье,-- сказала женщина, заходя за спину старика.

-- Не беспокойтесь,-- презрительно сказал человек в черном костюме.-- Я не стану больше ее бить. Она не достойна моей вспыльчивости. Я хочу только одного -- пусть вернет триста франков.