— Есть мир дня, есть мир ночи. Но за каждым стоит политика, деньги, классы, сообщества. Мафия на них и зиждиться.

— Будешь чаю?

— Благодарю. Ай… горячеватый. — Викторика малость с опаской коснулась чашки. — Так о чём это я? Есть мир старой эмиграции и мир новой эмиграции, ветром войны принесённый. Противоречий им не избежать.

— Я наверняка сам пожалею о сказанном, но… Неужто ли все не угомонятся ещё долго?

— Долго. Наука, называемая историей, простирается дальше китайской Хуанхэ, дальше индийского Ганга. Безусловно, и той реки, которую ты пересекаешь изо дня в день на пути ко мне. — Сделав глоток, довольная Викторика успокоилась и покраснела. В глазах её забегали искорки, словно отсветы болотной глади.

— Мне бы в офис вернуться…

— Я не договорила. Молчи и слушай.

— Прости, от твоего настроения мой график не зависит.

— Ты же пообедать собирался!

— Затянулся обед. Викторика, ты не маленькое дитя, соберись. Я погляжу, в компании трёх кавалеров на радио тебе куда интереснее жить.

Камин потрескивал, не впуская уличный холод. Кадзуя смерился с тем, что Викторика его не отпустит.

— Послушай! Просторы, открывающиеся нам, не за пару дней отстроили. Всё началось с пуритан, иноверцев, ищущих спасения.

— И?

— Как итог двух мировых войн, континент наводнили «синие воротнички»,^* живущие без дисциплины и строгих порядков. Ирландцы, евреи, русские, итальянцы, подобные Нику. Заметь, от родной культуры они не отказались, а решили продавить Нью-Йорк под свои ценности. Бруклин держит еврейская диаспора.

— Угу, вроде бы два района одного города, Маленькая Италия и Бруклин, но настолько разные…

— Тебя не учили слушать молча?

— Прошу прощения…

— И тогда засилье пуритан в правящей верхушке выразило ноту протеста. Переселенцев это не колыхало. Они пили, гуляли и прелюбодействовали! Пока в силу не вступил печально известный сухой закон.

— Про него-то я знаю…

— Выражусь так, он оказался контрпродуктивным. — Викторика пропустила слова Кадзуи мимо ушей. — Выяснилось, ни что не остановит человека, когда тот захочет напиться. Противники решения ответили законодателям дружным запоем. Тогда у мафии и начались золотые деньки.

— И?

— Образовалась преступная картель. Ирландцы производят крепкий виски, евреи занялись пивом. Но обе конторы не идут в сравнение с итальянским делом. С их винными погребами. Правда, догмы, действующие с древнейших времён, сухой закон отменить не в силах. За жаждой следует грех, за грехом следует убийство, за убийством следует месть, за местью следует… убийство. Порочный круг. Рассматривая иначе, следует начать с вопроса, а кому нужен мир, предлагаемый теми же пуританами? «О, дивный новый мир!». Молодёжь взволновалась первой: «Какой там Кельвин? Вы о чём?». Глупо и предсказуемо… Ах!

Викторика внезапно зависла на стуле без движений.

— Викторика?

— Ах, снова скучно стало… развесели меня как-нибудь. Подохнуть от скуки — трагичная участь.

— Умереть так, не воспитав в себе нравственные принципы, поистине ужасно. Я буду крайне сожалеть о твоей кончине! В офисе! Я опаздываю!

Так легко Викторика сдавать позиции не собиралась.

— Разве тебе не скучно жить? Может, потанцуем?

— В… В каком смысле?

— Ну, я кое-что придумала.

Эти двое смотрят друг на друга в умилении, хотя желания их прямо противоположны.

— О, нет уж. Не как в прошлый раз. Ты ведь помнишь? Предлагаю поступить иначе.

— Всегда помню. Предложение принимается. Рассказывай.

— Ты поможешь мне с работой, а отдамся тебе в увеселение. Случай интересный, не хочешь узнать? Вчера вечером я брал интервью с места убийства банкира на Уолл-стрит. Интригующе?

— Не особо, но за неимением альтернатив… Слушаю.

Викторика развернулась к окну, и, всматриваясь в прохожих, приложила ко рту трубку. Треск камина, хруст книжных страничек. Атмосфера завораживала.

— Банкир работал по совести… И вот, однажды, перепутал цифру в декларации, подставил клиента, осознал ошибку, не на шутку перепугался, закрылся в кабинете и прострелил голову пистолетом.

— Прострелил голову?

— Он застрелился ориентировочно во второй половине дня, во время обеда, а незадолго до самоубийства ходил на сторону к секретарше, от которой получил от ворот поворот. В полицейских сводках значиться, что смерть наступила во время обеденного перерыва. Но коллега убитого, работающий по соседству, услышал не один, а два выстрела.

— Пока никаких преступных связей не прослеживается.

— Одновременно в приёмной находят завещание. По словам секретарши, в тот день она видела мужчину, старательно скрывающего лицо. Графологи не смогли определить подлинность завещания. Оно было напечатано, а не написано. До работы банкиром убитого отчислили из престижного университета в Гринвич-Виллидж^*, он, в добавок ко всему, монах-расстрига, работая, трудился в поте лица. Родился и вырос в неблагополучном районе Бронкса^*, по первому образованию машинист. Мне об этом сестра рассказала, она пересекалась с убитым по работе.

— Рассказала в таких подробностях?

— Часть ищу сам. Я ещё не прошёл испытательный срок, пытаюсь разузнать каждую деталь. Полиция сочла самоубийство ложным. До трагедии у банкира был конфликт с работодателем. Лучше бы разобраться с этим делом до окончания судебного процесса. Обвинение настаивает на вине работодателя, мнения присяжных заседателей разнятся. Женщины говорят, что нужно проверить слова секретарши, а мужчины, что виновен кто-то из ближних к убитому.

— На чём порешали-то?

— Свидетели в унисон доказывают честность секретарши.

— Честность? Бездари не могут отличить суд от лестничной клетки? Однако… самоубийство не подстроено.

— К-как не подстроено? — Кадзуя изменился в лице.

— Опять забил себе уши печеньем с предсказаниями, возвращаясь из Китайского квартала? — Викторика улыбнулась, скучающе глядя в пустоту, но улыбка её была едва ли заметна. Глаза просияли, серебряные волосы замерцали. — Частицы хаоса сложились воедино. Я внемлю источнику мудрости. Банкир правда застрелился. — Кадзуя пристыл к полу. Викторика косо взглянула на него, посасывая трубку. — Кудзё, ты не всё рассказал…

— Я рассказал всё, что знаю. — Кадзуя ответил ей словами скептика, но Викторика без спешки расставляла все точки над «и».

— А я ведь лишь сейчас поняла, что ты съел один из двадцати моих кексов по дороге домой!

— И ничего страшного, это не уголовное преступление!

— Конечно, не уголовное, так, слегка подсудное.

— Не пройдёт и дня, как ты что-нибудь с меня спросишь!

— Спрошу и сегодня. Ты, уподобившись не шибко умной свинье, украл у меня черничный кекс. Между прочим, вкуснейший из когда-либо мной удивленных.

— А чего ж ты раньше молчала?

— Изначально я и не хотела говорить вообще.

— Возможно, я и «не шибко умный», а игру твою понять сумею. Первое, что ты придумала, и сразу невпопад. Глянула на синие шторы и сравнила по цвету с черникой. Версию с самоубийством ты выдвинула по схожему принципу?

— Схожему? Ты полагаешь, я не верно высказалась? — Казалось, Викторика могла опротестовать слова Кадзуи по щелчку пальца. — Тогда раскрою все карты. Мужчина не хотел привлекать к себе внимания.

— Ты уверена?

— Бумаги написал, вероятно, под давлением пришедшего человека. — Продолжила Викторика, цокая язычком об нёбо. — Он умён, знал, что такое завещание не признают. После передал его на проходную стойку. Застрелился в обед, значит между двенадцатью и часом, когда люди ушли. Хотел подать сигнал кому-то? Хотя нет, это уже мои домыслы. — Девушка отложила трубку. — Если я расскажу тебе всё, это бремя ляжет на твою душу. Сердце у тебя доброе, Кудзё, ты не поймёшь. Застрелился он не сразу, ставил печать на завещании. А человек из соседней комнаты принял звук печати за первый выстрел. Вне сомнений, звук настоящего выстрела от ложного, он уже не различил. Страшное свойство всякой сентиментальности. Перед смертью с убитого стребовали подписать неясное завещание. — Скрипучий голос Викторики зазвучал мелодичнее. — Кудзё. За человеческим молчанием стоят куда более сильные чувства, чем за человеческими словами. Но эти чувства рано или поздно дадут о себе знать. И случится то, что случилось.