– Что все это значит?! – Крик отца ворвался в голову, развеяв все остальные мысли, разогнав рой воспоминаний. – Мери?! Я жду объяснений, – благодаря разрывной бомбе, брошенной Игорем, отец, сам того не ведая, перешел на русский язык. Схватив меня за руку, оттащил в сторону и усиленно затряс. – Как ты посмела привести его в мой дом?! – Разъяренный мужчина переводил взгляд с меня на Игоря и обратно.
Его грубые прикосновения жгли нежную кожу, причиняли боль, предупреждая о будущих синяках. Но что значит эта боль по сравнению с той, что разъедает душу?
– Отпусти, – процедила сквозь зубы, скрестив взгляд с его бешеными, как у дикого зверя, глазами.
Лицо отца исказилось удивлением, приправленным изрядной порцией презрения, а я уже не замечала и не чувствовала ничего. В голове было лишь одно – немедленно увидеть бабушку. Ради нее я здесь. Ради этой встречи я переступила через себя, остатки своей гордости и данные клятвы. Никто, даже родной отец, не сможет у меня на пути.
– Я приехала сюда, чтобы увидеть бабушку, – все тем же, уверенно холодным тоном, сцеживала слова, не обращая внимания на молнии, летающие вокруг. – Так что, отпусти мою руку и дай пройти.
Наверное, эта схватка продолжалась бы еще долго, если бы мама не вмешалась. Впервые за всю мою сознательную жизнь. Накрыв плечо отца своей ладонью, привстала на цыпочки и заглянула ему в глаза.
– Артур, – говорила тихо, почти шепотом. – Девочка права. Давай не будем. Твоей маме плохо. Она очень хотела увидеть Мери. Пожалуйста, милый…
Время замерло, а давление длинных загорелых пальцев лишь усилилось. Теперь они вонзались в мясо, сдавливая кость до тупой боли и искр перед глазами. Держалась изо всех сил, чтобы не застонать и не дать воли слезам. Расплакаться перед ними – это все равно, что вручить им в руки пистолет и сказать: «Стреляйте!». Я не доставлю им такого удовольствия. Не сегодня, когда страх перед родителями уступил место желанию бороться. Трусишка Мери никуда не исчезла. Она все еще здесь, во мне. Но на этот раз ей есть за что сражаться, ради кого. И она не сдастся.
– Ладно, – недовольно протянул отец, разжав пальцы и отпустив мою красную, с белыми отпечатками, руку. – Мы поговорим обо всем позже.
Мама усиленно закивала, из-за чего ее идеальное каре немного разметалось, несколько прядей выбились из укладки. Повернувшись ко мне лицом, она с секунду смотрела мне прямо в глаза, будто пыталась донести до меня нечто важное, но такое, что нельзя произносить вслух. Когда взгляд женщины коснулся отметин на моем запястье, красивые черные брови нахмурились, в глубине карих глаз заплескалась печаль.
– Идем, – мама не стала меня трогать, лишь указала рукой на лестницу и пропустила вперед. Поднимались мы молча, да и говорить нам было особо не о чем. Что обсуждать? Наш последний телефонный разговор, когда она пыталась уговорить меня вернуться? Или вспоминать те дни, когда я лежала в больнице, а она так ни разу ко мне и не пришла? О чем говорить?
Тем более, я не могла ни о чем думать. В моей голове набатом звучала молитва о сохранении жизни бабушки. Я не хотела думать о том, как потеряю ее. Не могла допустить даже мысли об этом. Не хотела. Она была всем для меня. Моей единственной поддержкой и опорой в этом мире. Бабушка спасла мне жизнь, не позволила уйти на дно, куда меня столкнули собственные родители. Она поддерживала меня, держала за руку и не давала упасть, когда сил на борьбу больше не было. Даже на расстоянии, бабушка умудрялась лечить мои душевные раны своими теплыми, наполненными любовью и нежностью, словами. Ей одной я могла рассказывать обо всем и не бояться осуждения или упреков. Что же я буду делать без нее? Как пройду весь этот путь?
– Она отказалась от госпитализации, – сквозь туман до меня донеслись слова матери. Мы шли по длинному, устланному бордовым с золотистым узором, ковром, коридору второго этажа. – Мы очень долго уговаривали ее, но ты же знаешь свою бабушку. Если Карина Эдуардовна что-то решила, то ее уже невозможно переубедить. Поговори с ней, ладно? Может, тебя она послушает…
Замерев напротив массивной дубовой двери с витиеватым узором, она толкнула ее, пропуская меня на порог большой, пропитанной запахами лекарств, комнаты.
Бабушка лежала на огромной двуспальной кровати и казалась совсем крохотной, осунувшейся. На фоне всего этого богатства и роскоши, она выглядела особенно хрупкой и ранимой. Впервые в жизни я видела ее в таком состоянии. Кожа бледная, лицо осунулось, исхудало. Из тонкого запястья торчит катетер, подключенный к прозрачной трубке капельницы. Бабушка лежала с закрытыми глазами, словно обессиленная.
Горячие слезы обожгли мне глаза, затопили сердце. Сорвавшись с места, бросилась к ней и упала на колени рядом с постелью больной. Дрожь сотрясла меня, позвоночник сковало льдом. Будто миллиард иголок рассыпались во всему телу, вонзаясь в нервные окончания, заставляя мысленно взвывать от невыносимой боли.
– Бабушка, – прошептала сухими, искусанными в кровь губами, зажав рот ладонью, чтобы не закричать. – Бабулечка…
Кажется, она услышала меня, или просто почувствовала мое присутствие. Веки ее затрепетали две пары больших, красных от усталости и слабости, глаз взглянули на меня. Слезы хлынули из моих глаз, оставляя на щеках соленые ручьи.
– Мери, – бабушка протянула мне руку и оторвала ладонь от моего лица. Ее тонкие губы сложились в улыбке, румянец окрасил бледные щечки. – Ты пришла…
– Конечно, – говорила, хватая ртом воздух. – Конечно же я пришла. Как ты могла подумать, что я оставлю тебя? Почему не сказала? Знаешь ведь, как я волнуюсь. Если бы…
– Т-ш-ш-ш, – заставила меня замолчать. – Полно тебе, не говори так. Со мной ничего не будет. Слышишь? Разве я могу оставить свою девочку? Глупая. Моя маленькая внучка.
Уронив голову на край бабушкиной подушки, дала волю рыданиям. Страх, так долго накапливаемый в моей душе, вырвался наружу, обратившись в надрывный плачь. Сотни, тысячи «если бы» отравляли сознание, не позволяя дышать, раздирая легкие до сквозных дыр. Горят, слезами горю не поможешь. А я не согласна. Сейчас, только они могут ослабить те путы, в которых оказалась вся моя жизнь. Лишь слезы и присутствие рядом дорого человека.
– Мери, – повторяла бабушка, растирая мне спину и гладя голову. – Что же ты так, милая? Это Артур, да? Рассказал невесть что о моем состоянии, перепугал тебя до смерти… Вот паршивец! Я ему еще устрою за этот цирк. Пусть только попадется мне на глаза.
– Т-ты, – голос дрожал, совсем не хотел поддаваться, – п-правда в п-порядке? – Заглянула в любимое лицо, пытаясь найти в нем ответ на свой вопрос.
– Подозреваешь свою бабушку во лжи?
Отрицательно замотала головой, чувствуя, как неприятная тяжесть отступает, освобождая место спокойствию и умиротворению. Она здесь, рядом. Отец солгал. Специально заставил меня пережить все это, заточив в искусственно созданном аду. Но зачем? Что это за шутки такие?
– К-как ты?
– Во всяком случае, – бабушка улыбнулась. Широко и ласково. Только она так умеет. – Намного лучше, чем ты думаешь. А сейчас, – обняла меня за плечи и притянула к себе, – когда ты рядом, совсем хорошо.
– Мама сказала, – вытерев слезы тыльной стороной ладони, поспешила спрятать руку, чтобы не волновать бабушку видом своих новых синяков, – что ты отказалась от госпитализации. Почему?
Теплые ладони сжали мое лицо, подушечками больших пальцев бабушка принялась собирать остатки влаги с моих щек. Все это время она смотрела на меня так, словно перед ней был несмышленый ребенок, а не взрослая, без пяти минут двадцатипятилетняя женщина.
– А когда это я из-за очередного скачка давления бежала в больницу? – Седые брови вопросительно взметнулись вверх, в глазах появился озорной блеск, совсем как на фотографиях, где ей не больше тридцати. Зная свою бабушку, я бы никогда не смогла назвать ее трусихой или паникершей. Всю жизнь она была борцом. Уверенной в себе, сильной, целеустремленной. В отличие от меня, она никогда не пасовала перед трудностями, не плакала и не проявляла слабину. Тогда, к чему был весь этот цирк? Почему папа сказал, что бабушка при смерти? Зачем заставил меня приехать?
