…От пустоты, от меркнущего света,

Нельзя уйти, и с ними надо жить,

Когда сквозь вечный мрак летит планета,

И рвется жизни тоненькая нить,

То будь с другим. С любимым или с братом,

Будь с тем, кого ты можешь обогреть,

С кем ты пройдешь круги земного ада,

И через жизнь, и даже через смерть.

Из пепла грез любовь твоя восстанет,

Растопит солнце вековые льды,

И засверкают новой жизни грани,

В ней будет он,

А рядом с ним и ты.

Странно, но эти строки рождались в сознании Саши, как будто прилетая извне, в тот самый момент, когда его затянутая в латексную перчатку рука проникала в Эма. Тот закусил губу, приподнял голову и напряженно посмотрел на Сашу. В глазах были и боль и желание. Живот пульсировал, стройное тело содрогалось. – Да, да, да, – лепетал, Эм. – Да, да, пожалуйста, да… Аааа! Саша сжимал руку в перчатке в кулак, раздвигая внутренние стенки, тело Эма содрогалось, он стонал, рот приоткрылся, обнажая жемчуг зубов, глаза закатились, длинные, изящные пальцы конвульсивно вздрагивали. Все глубже и глубже рука проникала в горячее, содрогающееся тело. На самом деле прошло очень много времени, но казалось, что прошла всего минута. Это был мир, в котором Саша ощущал себя совершенно другим – сильным, крепким, красивым… Но свободным себя не ощущал. Наоборот, в этом мире были власть и наслаждение, но не было безмолвной свободы, которой он привык наслаждаться в своем озерном краю. Но Саше не хотелось ускользать в свой тайный мир, наоборот, ему хотелось сражаться в этом физическом мире за свою свободу. Где-то на краю сознания возникла мысль, что Йену это очень понравилось бы, и Саша невольно хмыкнул. Эм истолковал это по-своему, он снова решил, что не понравился Саше. – Не уходи, – пролепетал он, задирая еще выше кругленькую попку, – не уходи! Тут Саша заржал, настолько всё показалось ему комичным. Но он не слышал свой смех со стороны: этот смех казался Эму жестоким, холодным, полным презрения. Эм подался вперед, насколько позволяли прикованные к кровати руки, он вытянул шею, затянутую в ошейник и умоляюще смотрел на доминанта, но в ответ получил только шлепки по ягодицам. Теперь в него входили уже две кисти. Саб замер, затем дернулся, застонал, закатил глаза. В него снова погрузилась одна рука, глубоко-глубоко, по самый локоть, доставая до самого живота. Саша ощутил как трепещет насаженное на его руку горячее тело, а из груди Эма слышались сдавленные рыдания, голубые глаза были полны слез и радости. – Я твой! – выкрикнул Эм по-итальянски, а затем, словно опомнившись, по-русски. – Мой, мой, – тихо прорычал Саша и впился зубами в упругий живот Эма, оставляя метку. Эм взвизгнул, дернулся и замер, повторяя: – Я твой, твой… Саша надменно выпрямился и тут… что-то заставило его обернуться. В дверях спальни стоял Старший, его глаза полыхали черным огнем. *** Москва, апрель 2008 года Лицо человека было абсолютно спокойным, но пальцы правой руки нервно постукивали по экрану смартфона. Человек несколько раз порывался набрать номер абонента «Саша», но так и не решился. Нет. Нет. Незачем. Его звонок только все усложнит. Но пальцы все равно тянулись к этому номеру. Снова и снова. Губы человека плотно сжались, словно он боролся с болью, мускулистая рука стиснула телефон, как будто пыталась его раздавить. Он выбрал другого абонента, отправил сообщение:

«Он должен жить»

Отложил телефон, но тут же схватил его, боясь пропустить ответ. Через минуту телефон звякнул. Человек торопливо открыл пришедшее сообщение:

«Знаю»

Человек на мгновение нахмурился, но тут же его лицо снова стало бесстрастным. Он снова застыл, глядя в пустоту. Затем набрал сообщение другому абоненту:

«Есть опасность?»

Через несколько минут пришел ответ: «Африка» На лице человека появилась тревога. Он быстро набрал:

«Детали?»

Тут же пришел короткий ответ: «Выясняю» Человек отшвырнул телефон, грохнул кулаком по столу и глухо выругался. *** Флоренция, апрель 2008 года Казалось, темный огонь прожжет Младшего насквозь. Но в серых глазах был лёд, словно появление Старшего ничего не значило. Парень, прикованный к кровати, повернул голову, на его лице появились удивление и испуг. Но тут же получил легкий удар по щеке, его заставили смотреть в серые глаза. Старшего игнорировали. Но он не возмутился. Просто привалился к дверному косяку и, скрестив руки, наблюдал за происходящим. Лицо его было мрачным, но в глазах вместе с яростью полыхало и странное восхищение. Как будто ему нравился Младший таким, каким он никогда его не видел. А Младший медленно ввел руку в голубоглазого парня, и Старший видел, как надменно выпятился подбородок Младшего, как затрепетал прикованный к кровати парень, он слышал глухое рычание в груди Младшего. Парень на кровати изгибался, его член стоял колом. И хотя фистер даже не прикоснулся к этому члену, из него выстрелила белесая струя, а парень громко застонал, голова откинулась на подушку, он забился в оргазме. Младший стянул латексные перчатки, отбросил их и, обхватив руками свой напряженный член несколькими движениями довел себя до оргазма. Его торс подался вперед, он снова зарычал, загорелое, крепкое тело стало содрогаться, а сперма начала тяжело падать на грудь и лицо прикованного к кровати парня. Тот открыл рот, слизывая с губ упавшие на них тяжелые белые капли. Старший дернулся, как будто не хотел, чтобы семя его Младшего попадало в чужой, алчный рот. Но сдержался. Младший положил руку ему на лоб парня, как будто ставя невидимую печать. А затем отстегнул наручники. – Оставайся здесь, – голос Младшего звучал непривычно холодно и властно. Парень послушно остался лежать и напряженным взглядом провожал Младшего, который медленно приближался к человеку, стоявшему в дверном проеме. Тот, скрестив руки, смотрел в глаза Младшему, в которых не было ни страха, ни вызова, только спокойная уверенность. Не было знакомой отстраненности, не было отсутствующего взгляда. Младший присутствовал здесь. И телом, и душой. И это поразило Старшего. Обрадовало. Но вновь пробудило бешенство, как будто он терял что-то очень важное, нечто, чем очень хотел, но так и не успел насладиться. Терял навсегда. Он любовался Младшим. Его мускулистой, крепкой фигурой, а главное, этой внезапной уверенностью в себе. Той самой уверенностью, которую он так долго пытался пробудить в Младшем. И вот он теперь видел эту уверенность и… жалел об этом. – Я виноват, – произнес Младший ровным, спокойным голосом, не опуская серых глаз. – Я виноват. Ты вправе поступить со мной как знаешь. Старший ничего не отвечал, в его глазах все сильнее разгорался темный огонь. – Пойдем, – хрипло произнес он. И, схватив Младшего за руку, поволок за собой. Эм проводил их растерянным, испуганным взглядом. Они оказались в небольшой комнате, увешанной великолепными гобеленами. Старший грубо схватил Сашу за сбрую и притянул к себе. Несколько мгновений он молчал, с яростью глядя в серые глаза, а затем глухо проговорил: – Я летел сюда, чтобы разбить тебе морду и выкинуть на улицу. Мне хотелось тебя убить, но я дал кое-кому обещание этого не делать. А я держу обещания. – Ты мог приказать это охране, – голос Саши звучал ровно, лицо было бесстрастным. – Мог, – мрачно подтвердил Старший. – Но я хотел посмотреть тебе в глаза. – Я нарушил твой приказ. Я виноват. Мне нечего сказать, – Саша говорил медленно, монотонно, с трудом. Он вздохнул, опустил голову и тихо добавил: – Я люблю Йена. Сильные пальцы впились ему в горло, раздался звонкий удар пощечины. Затем еще. Саша захрипел, вцепившись в сильную руку, но железную хватку разжать не мог. Старший повалил его на пол и принялся в ярости пинать ногами в живот, пах, грудь, шею… Саша не пытался сопротивляться, лишь стиснул зубы и корчился от боли. А безумие в темных глазах разгоралось все сильнее. Остатки разума кричали Мурзину, что он нарушает обещание, проявляет непростительную слабость, поддаваясь эмоциям, но его нервы, всегда бывшие стальными, вдруг сдали, уже не он управлял собой, а ярость, чувство обмана и унижения. Да, он нарушил обещание, но ведь и Саша нарушил. Нарушил единственное обещание, которое с него взяли! Но дело было даже не в этом. Слова «Я люблю Йена» резанули по сердцу, стали искрой, от которой вспыхнуло то, что давно копилось внутри – мучительное, больное, отчаянно подавляемое. Он любит Хейдена! Любит врага! Ненавистного. Самовлюбленного. Идиота. Мерзавца. Сопляка. Белоручку. Кретина. Болвана. Старший сходил с ума от бешенства, он наносил удары по скорчившемуся телу. Младший уже не сдерживал стонов. Он не сопротивлялся, в серых глазах была мука. Но он не просил пощады. И тут внезапный удар едва не сбил Старшего с ног, он обернулся и увидел того самого парня, которого трахал его Младший. Голубые глаза сверкали гневом, парень что-то заорал по-итальянски и снова ринулся на Мурзина. Но тренированный бывший спецназовец одним ударом отшвырнул изнеженного хлюпика, тот взвизгнул и упал, дрыгая ногами. Но в этот момент Саша стремительно поднялся и заслонил собой парня. – Не тронь! – зарычал он, надвигаясь на Старшего. Конечно, Мурзин и Сашу мог положить одним ударом. Но он впервые видел Младшего разъяренным. Он даже не мог представить себе, что эти серые глаза могут полыхать такой яростью, а лицо – ощериться как у зверя. Да, на Мурзина наступал молодой хищник – разъяренный, готовый идти до конца, готовый защищать… В этом хищние было что-то царственное, львиное, грозное, неумолимое… И это отрезвило Мурзиина. Ярость не утихла, она и не могла утихнуть, слишком сильна была нанесенная рана. Но сознание как будто прояснилось. – Охрана! – гаркнул он. Дверь отворилась, на пороге появились фигуры мрачных телохранителей. – Вышвырнуть! – приказал Мурзина, указывая на Эма. – Эм, уходи! – выкрикнул Саша. – Уходи! – Нет! – воскликнул тот, поднимаясь и пытаясь вновь броситься на Мурзина. Но охранники в один момент скрутили его и поволокли к выходу. – Ал! Ал! Ал! Я люблю тебя! – кричал Эм. Но его крики заглохли в коридоре. Хлопнула дверь. – И этот тоже! – с непередаваемым отвращением бросил Мурзин. – Ты всех цепляешь, как блядь сифак! Я думал, ты станешь другим. Но ты остался блядью. Конченой блядью. Блядью был, блядью и сдохнешь. Он произнес эту тираду, скрежеща зубами. В устремленных на него серых глазах все еще полыхала ярость, но теперь ее заволакивал хорошо знакомый серый туман. Но этот туман не успокаивал Мурзина. Тот мальчик, которого он любил, уходил все дальше в туман, а здесь, перед ним стоял некто новый, незнакомый, опасный, враждебный. Двойник. Который заслуживал наказания. – Раком! – приказал Мурзин. Парень спокойно опустился и принял позу, которую ему было приказано принять. Даже сейчас, избитый, он это делал с едва уловимой грацией. Грацией, которая завораживала. Притягивала. Сводила с ума. Мурзин застонал, стиснув зубы. – Шлюха, – произнес он. – Грязная шлюха. Давалка! Ты никто. Никто. Кусок говна. Тебя нет. Нет. Нет! Повторяя «нет!», он сорвал с пояса ремень, схватил Сашу за сбрую им и принялся со всей силы хлестать по ягодицам тяжелой бляхой. Парень вздрагивал, стискивал зубы, но молчал. Он знал, что Старший наказывает его справедливо. Теперь, когда Эм ушел, а значит, был в безопасности, Саша успокоился. Он погружался в боль от ударов как в забвение. Мучительное, страшное забвение. А Мурзин исступленно продолжал хлестать его, твердя «нет», словно отрицая происходящее, словно страшась того, что делал сейчас, словно пытаясь избавиться от наваждения, так давно и безнадежно утянувшего его в серый туман, из которого вырваться было невозможно. Сейчас он отдал бы все на свете, чтобы утонуть в бездонных серых озерах, но это было невозможно. Он заблудился в тумане, заблудился навсегда и обречен был блуждать в нем до самой смерти, а может быть, и после нее, и этот туман – стал его адом, вековечным адом… Он отбросил ремень и, схватив Сашу за сбрую на спине, стал резко в него вбиваться, посуху, безо всякой смазки. Саша только скрежетал зубами, и это бесило Старшего. Ему хотелось разорвать в клочья это тело – такое притягательное, такое невероятное, и в то же время принадлежащее шлюхе. Шлюхе. Нет, даже сейчас Мурзин понимал, что не это его бесит. Он простил бы Младшему, если бы тот трахал кого угодно хоть каждый день. Даже сейчас, увидев, как Младший фистует смазливого итальяшку, Мурзин при всей своей ярости испытал и восторг. Потому что это было красиво. Его Младший выглядел просто великолепно. В тот миг он был настоящим молодым доминантом, повелителем, хозяином, господином – сильным, крепким, мужественным, красивым. Молодой грациозный лев, подчиняющий себе других. Почувствовавший запах власти, как хищник чувствует запах крови. Этим львом хотелось овладеть вдвойне. Нет, Мурзина бесило другое. То, что его Младший изменил ему с Хейденом. С Хейденом. Хейденом. Мурзин простил Младшему Париж. В конце концов, тогда было понятно: шок от покушения… Это было можно простить. Но сейчас, сейчас… Он не должен был позволять Хейдену прикасаться к себе. А тем более отдавать ему свое тело. Свое невероятное тело, которым чем больше обладаешь, тем больше хочется обладать. Только не Хейдену. Не ему! Не ему! Мурзин зарычал, сгреб в кулак темно-русые волосы, заставив Младшего запрокинуть голову. Тот опять не издал ни звука, хотя ему было больно, очень больно. Но ни единой мольбы о пощаде. И Мурзин чувствовал, что это была вовсе не покорность (ее на самом деле у Младшего никогда и не было) и не та отстраненность, которую многие ошибочно принимали за покорность. Это было принятие. Осознанное, спокойное, твердое. Мужество. И это восхищало Мурзина, но он испытывал непреодолимое желание сломить это мужество, сделать так, чтобы его Младший понял, в какую грязь опустился. Чтобы сам захотел вылезти из этой грязи… Но и тут Мурзин лгал себе. Его бесила не грязь. Нет. Его бесило только то, что Младший любит Хейдена, а не его. Вот это. Вот именно это. Это. И он яростно насиловал Младшего, именно насиловал – жестоко, больно, безжалостно. Потому что не знал, что еще делать. Не знал. Убить Хейдена? Нет. Мурзин с тоской понимал, что это ничего не решит. Наоборот, только безнадежно отдалит от него Младшего. Ситуация была безвыходной. Безвыходной. Безвыходной. Он мог подчинить себе это тело – горячее, сильное, опьяняющее, но душа ускользала от него. Он вовсе не хотел зла этой душе, он лишь хотел, чтобы его любили. Но именно это, самое главное, любовь – отдавали другому, а не ему. И ни сила, ни власть, ни могущество, ни страх ничего не могли с этим поделать. Мурзин это понимал отчетливо, ясно, как понимает неизлечимо больной человек, что скоро умрет. Всё в его груди выжгла эта любовь, вспыхнувшая так внезапно, так поздно и оставшаяся безответной, и он рычал, ревел как подросток, чувствующий себя одиноким, униженным, бессильным… Все сгорело в груди, оставалась только жажда мести. Мести. Мести. Был бы здесь Хейден, он убил бы его. Немедленно. Своими руками. Пусть это ничего и не решило бы. Но своего Младшего он не мог убить. Не столько потому что дал обещание. Но потому что не мог. Потому что любил. Он снова взревел – страшно, отчаянно, снова сгреб в кулак теплые волосы и резко развернул Младшего лицом к себе. Он увидел, что в серых глазах блестят слезы – слезы боли. Но страха по-прежнему не было. Младший смотрел в лицо неизбежности и был готов принять все, что ему уготовано. – Ты не понимаешь, – тяжело выдохнул Старший. – Ты даже не понимаешь, насколько ты грязен. Насколько мерзок. Ты не шлюха. Ты хуже чем шлюха. Безвольная, бесполезная тварь. Я хотел научить тебя… Но ты научился только красивым позам. А внутри ты остался все той же вонючей тряпкой. Грязной, ссаной тряпкой. Мурзин сам знал, что его слова совершенно несправедливы. Что он унижает сам себя. Но в нем все кипело, он просто не мог не выплеснуть свою боль и ярость. – Рот! – приказал он. – А ну бери в рот. Да, его. Только что из твоей жопы. Твоей грязной жопы. Соси. Соси, блядь. Ссасывай свое же говно. Но отвращения на лице Младшего не было. Пухлые губы разомкнулись и осторожно приняли стоявший член. Мурзин с яростью прижал русоволосую голову к паху. Но Младший даже не закашлялся. – Хуесоска! – проскрежетал Мурзин. – А ну давай! Быстрей, блядища! Он вбивался по самое горло. Но Младший даже не кашлял, только лицо покраснело. И эта бессловесная отстраненность уже не злила Мурзина, а скорее погружала его в вязкое отчаяние, из которого вырваться было невозможно. Никогда он не был так мерзок сам себе. Но остановиться не мог. Не мог. Он хотел этого. Хотел ощутить это со своим Младшим. Возможно, в последний раз. Он излился – долго, бурно, и этот сумасшедший оргазм был для него и раем, и адом. В нем были и наслаждение и боль, и радость и отчаяние, и любовь и ненависть. Саша по-прежнему стоял на коленях, перед ним. – Подними глаза, – тихо сказал Мурзин. – Я хочу посмотреть. Взор серых глаз устремился на Мурзина. – Я виноват, – тихо сказал Саша. – Виноват. Он развел руками, как будто больше сказать ему было нечего. – Знал бы ты! – выдохнул Мурзин. – Знал бы.. Он запнулся, зло покачал головой, торопливо застегивая брюки. Затем двинулся к двери, но остановился, и, не оборачиваясь, произнес: – Можешь убираться. Дверь хлопнула. Саша продолжал стоять на коленях, глядя в пустоту.