Он сверкнул на меня глазами сквозь большие роговые очки.

– Не менее одной тонны на квадратный дюйм, – ответил я. – Это доказано.

– Задача пионера науки всегда состояла в том, чтобы опровергать то, что было доказано. Пошевелите мозгами, молодой человек! В течение последнего месяца вы вылавливали самые нежные глубоководные формы жизни, существа столь нежные, что вы еле-еле могли перенести их из сетки в банку, не повредив их чувствительных покровов. Что же это доказывало – наличие огромного давления?

– Давление уравновешивается, – ответил я. – Оно одинаково и изнутри, и снаружи.

– Пустые слова! – крикнул Маракот, нетерпеливо тряся узкой головой. – Вы вытаскивали круглых рыб. Разве их не расплющило бы в лепешку, если бы давление было таково, как вы полагаете? Или же посмотрите на наши глубинные измерители. Ведь они не сплющиваются даже при самом глубоком тралении.

– Но опыт исследователей…

– Конечно, он кое-чего стоит. Он улавливает и измеряет давление, достаточное, чтобы повлиять на самый, пожалуй, чувствительный орган тела – на внутреннее ухо[8]. Но, по моим предположениям, мы совершенно не будем подвергаться давлению. Нас опустят вниз в стальной клетке с хрустальными окнами с каждой стороны для наблюдений. Если давление недостаточно сильно, чтобы вдавить внутрь четыре сантиметра закаленной двухромоникелевой стали, оно не повредит нам. Наш опыт явится расширением эксперимента братьев Вильямсон в Нассау, с которым вы, наверное, знакомы. Если мой расчет ошибочен – ну что же, вы говорите, что от вас никто не зависит… Мы умрем за великое дело. Конечно, если вы предпочитаете уклониться, я могу отправиться один…

Мне показалось это самым сумасшедшим из всех мыслимых проектов, но вы знаете, как трудно отказаться от вызова. Я решил выиграть время для принятия решения.

– Как глубоко вы намерены опуститься, сэр? – спросил я.

Над столом доктора была приколота карта; он укрепил конец циркуля в точке к юго-западу от Канарских островов.

– В прошлом году я зондировал эти места, – сказал он. – Там есть очень глубокая впадина. Инструменты показали высоту от морского дна до уровня моря семь тысяч шестьсот двадцать метров. Я первый сообщил об этой впадине. Надеюсь, что вы найдете ее на картах будущего под названием «Маракотова бездна».

– Но, сэр! – воскликнул я. – Ни наша спускная цепь, ни трубки для воздуха не достигают больше полумили.

– Я хотел объяснить вам, – сказал Маракот, – что вокруг этой глубокой впадины, которая, несомненно, была образована вулканическими силами, должен находиться приподнятый хребет или узкое плато, лежащее не более чем в тысяче восьмистах фатомах[9] под поверхностью океана.

– Тысяча восемьсот фатомов? Треть мили? – воскликнул я.

– Да, треть мили приблизительно. Нас спустят в маленькой наблюдательной кабинке на эту подводную мель. Там мы проведем всевозможные наблюдения. С судном нас будет соединять переговорная трубка, и мы сможем передавать наши приказания. С этим не будет никаких затруднений.

– А воздух?

– Будет накачиваться к нам вниз.

– Но ведь там будет совершенно темно!

– Боюсь, что это так. Опыты Фоля и Сарасена на Женевском озере доказывают, что на такую глубину не проникают даже ультрафиолетовые лучи. Но разве это важно? Мы будем снабжаться мощным электрическим током от судовых машин, дополненным шестью двухвольтовыми сухими элементами Хэллесена, соединенными между собой, чтобы давать напряжение в двенадцать вольт. Этого – вместе с сигнальной лампой Лукаса военного образца в качестве подвижного рефлектора – должно хватить для нашего погружения. Есть еще другие затруднения…

– А если наши воздушные трубки запутаются?

– Не запутаются! Мы имеем про запас сжатый воздух, которого нам хватит на двадцать четыре часа. Ну что же, удовлетворяют вас мои пояснения? Согласны вы? – спросил Маракот.

Решение предстояло нелегкое. Мозг быстро работал, а воображение – еще того быстрее. Я уже явственно представлял себе этот черный ящик, опущенный в первобытные глубины, чувствовал спертый, выдыхаемый и вновь вдыхаемый воздух, видел прогибающиеся стены камеры, разрываемые в местах скрепления давлением воды, струящейся в расширяющиеся щели и трещины. Мне предстояло умереть медленной, ужасной смертью! Но я поднял взгляд: огненные глаза старика были устремлены на меня с воодушевлением мученика науки. Энтузиазм заразителен, и если это безумие, то, по крайней мере, благородное и бескорыстное. Я вскочил и протянул Маракоту руку.

– Доктор, я с вами до конца! – воскликнул я.

– Я так и знал, – ответил он. – Я вас выбирал не за ваши поверхностные научные знания, мой молодой друг, – улыбаясь, добавил он, – а также и не за ваше интимное знакомство с крабами. Есть другие качества, которые могут быть полезны. Это – верность и мужество.

Я попался на кусок сахара. Затем он отпустил меня. Ну вот, сейчас отвалит последняя береговая шлюпка. Они спрашивают, нет ли почты. Вы или не услышите обо мне снова, мой дорогой Тальбот, или получите письмо, стоящее того, чтобы его прочитать. Если ничего не услышите, можете зафрахтовать плавучий надгробный памятник и прикрепить его на якоре где-нибудь южнее Канарских островов с надписью:

«Здесь или где-либо поблизости покоится все, что оставили рыбы от моего друга Сайреса Дж. Хедлея».

Второй документ – неразборчивая радиограмма, которую уловили разные суда, в том числе и почтовый пароход «Арройя». Она была принята в три часа дня 3 октября 1926 года, и это доказывает, что она была отправлена всего через два дня после отплытия «Стратфорда» с Больших Канарских островов. Это подтверждается письмом и приблизительно совпадает с тем временем, когда норвежское судно видело гибнущую в циклоне яхту в двухстах милях к юго-западу от порта Санта-Крус. В ней говорилось следующее:

Лежим на боку. Боимся, положение безнадежное. Потеряли только что Маракота, Хедлея, Сканлена. Местоположение непонятно. Хедлей… носовой платок… конец… морской глубины… проволока… Помогите… Яхта «Стратфорд».

Это было последнее сообщение, дошедшее со злополучного судна, и конец его был таким странным, что его сочли бредом радиотелеграфиста. Тем не менее, оно, казалось, не оставляло сомнений относительно судьбы яхты.

Объяснение этому случаю – если это можно принять в качестве объяснения – следует искать в повествовании, помещенном в стеклянном шаре. Прежде всего, я нахожу нужным расширить появившийся в печати очень краткий отчет о находке этого шара. Я привожу его дословно из вахтенного журнала «Арабеллы Ноулес», направлявшейся под командой Амоса Грина с грузом угля из Кардифа в Буэнос-Айрес.

Среда, 5 января 1927 года. 27°14' северной широты, 28° западной долготы. Спокойная погода. Голубое небо с низкими перистыми облаками. Море – как стекло. Во вторую склянку средней вахты первый помощник доложил, что видел сверкающий предмет, который высоко выпрыгнул из моря и затем упал обратно. Его первое впечатление было, что это какая-то странная рыба, но, посмотрев в подзорную трубу, он заметил, что это был серебряный шар, такой легкий, что он скорее лежал, чем плавал на поверхности воды. Меня вызвали, и я увидел шар величиной с футбольный мяч, ярко сверкавший почти в полумиле от нашего судна. Я застопорил машины и послал бот со вторым помощником, который подобрал эту вещь и доставил ее на борт.

При рассмотрении оказалось, что это – шар, сделанный из какого-то очень гибкого стекла и наполненный столь легким газом, что, когда его подбрасывали в воздух, он плавал, как детский воздушный шар. Он был почти прозрачен, и мы могли разглядеть внутри него что-то вроде свитка бумаги. Материал, из которого был изготовлен шар, был такой упругий, что мы столкнулись с величайшими затруднениями при наших попытках разбить его и добраться до бумаги.